Контрольная молитва - Серегин Михаил Георгиевич

– Понятно, – подавленно шепнул министр. Было видно, что он уже раз десять пожалел, что ввязался в эту историю.

Отец Василий открыл окошко, и в салон ворвались запахи леса и звуки недалекой стройки. Люди так и работали на Парфена круглые сутки, несмотря ни на что.

Когда-то давно, кажется еще в девяносто первом году, московские следаки подобным образом «кололи» подследственного со странной кличкой Мумие на глазах у совсем еще зеленого Мишани Шатунова. Они только-только его взяли, но вместо общеобязательных процессуальных процедур сунули в изъятую как вещдок машину с тонированными стеклами и привезли в один из окраинных районов. Мишаня вопросов не задавал, тем более что видел – это уже начало приносить результаты. Зажатый на заднем сиденье Мишаней и еще одним здоровеньким оперативником, Мумие беспрерывно ерзал и озирался.

Следаки поставили машину на детской площадке прямо напротив подъезда и начали неспешный разговор. А буквально через полчаса, когда из подъезда вышел степенный седовласый мужчина в сопровождении двух молодых парней, Мумие вдруг затрясся, запросился в камеру, а еще через пять минут окончательно сломался.

– Понимаешь, – объяснял позже Мишане старший следователь Петров, – Мумие со своими братками в этом подъезде по ошибке жену местного авторитета замочили. Им наводку дали, а дома перепутали, вот они и ломанулись в гости к авторитету.

– А чего она не объяснила? – удивился Мишаня.

– Бедная баба и слова сказать не успела, сразу по голове топориком получила.

– И что, авторитет им это так спустил? – еще больше удивился Мишаня.

– Что ты?! Тут столько шуму было! Он всех подключил… да только никого не нашел. А вот наши источники сработали получше. Просто повода использовать такую ценную информацию не было. Вот только сейчас и довелось.

Теперь, спустя много лет, история повторилась, хотя и со своими особенностями. Нет, отец Василий вовсе не собирался ни шантажировать министра, ни угрожать, но он понимал, что здесь Вадим Николаевич оценит прожитую жизнь лучше, чем даже перед иконой Николая Чудотворца. Потому что отсюда, из лесочка у парфеновской стройки, к Богу намного ближе. По крайней мере для господина Козелкова.

– Что вы от меня хотите? – дрожащим голосом спросил Вадим Николаевич.

– Я хочу разобраться, – просто ответил священник. – Я хочу понять, что привело вас в Усть-Кудеяр, что заставило притащить сюда несколько сот килограммов героина, что вообще вас заставило этим заниматься?

– Откуда вы знаете? – еще больше перепугался министр.

– Меня из-за вашего груза чуть не убили. Там, на островах.

– Так это были вы?! – Козелков открыл рот, да так и застыл, словно молодой галчонок в ожидании корма.

– Да, я. Мы с другом на рыбалку приехали и нечаянно на ваших охранников наткнулись.

– Я вам не верю, – закрыл рот и как-то сразу похолодел Козелков.

– Как хотите, – пожал плечами отец Василий. – Только легче вам от вашего неверия не станет.

Воцарилась долгая пауза, наконец Козелков решился на второй вопрос.

– Что именно вы хотите знать? – напряженно поинтересовался он, и еще раз, словно подчеркнул: – Что именно?

– Я хочу понять, чего вам не хватало. Я хочу понять, почему человек с вашим именем и вашими возможностями занялся таким грязным делом?

– Вы ничего не докажете! – заорал министр. – Слышите меня?! Ничего!!!

– Вы бы не кричали так громко, Вадим Николаевич, – посоветовал отец Василий. – Тут, метрах в двадцати пяти, под навесом, охранники парфеновские дежурят. Дотошные, надо сказать, ребята.

Козелков дернул кадыком и больше не кричал.

Они просидели так довольно долго. В открытое окошко «Жигулей» нет-нет да и врывался холодный ветер, принося с собой запахи сырой земли и пряный дух начавших желтеть в самый разгар засухи листьев. Слышались недалекий стук молотков и цвирканье электросварки. А на небе проглядывали сквозь рваное лоскутное одеяло облаков то клочок синего неба, то робкое, неяркое солнышко.

А потом Козелков заговорил. Трудно сказать, что происходило в нем все это время. То ли он понял, что уже слишком давно стоит на самом краю пропасти, чтобы не сорваться, то ли подействовали на министра звуки со строительного объекта по-прежнему процветающего Парфена, то ли Господь вразумил…

И едва он начал говорить, стало ясно, что он не остановится, пока не скажет все. Все, что хранил в себе все эти годы, все, в чем, возможно, боялся признаться даже самому себе. И он рассказал. И о своей лютой ненависти ко всей этой «братве», считающей, что можно претендовать на власть, даже не закончив аспирантуры. И о своем глубочайшем презрении к так называемому народу, уверенному, что правительство просто обязано о нем заботиться денно и нощно, пока он беспробудно пьет горькую или колется героином. И о своем страхе перед молодой прыткой порослью новых политиков, игнорирующих любую мораль.