Волчья стая - Бушков Александр

Томка его встретила со всем радушием, выставила пару бутылок «Стервецкой», и вскоре после парочки обязательных ради соблюдения минимума приличий фраз они оказались на старомодном диване, поверх кусачего шерстяного одеяла. Свои наблюдения Вадим, понятное дело, держал при себе, но он уже давненько подметил, что белокурая продавщица в тесном общении с мужчиной вовсю демонстрирует отнюдь не примитивный деревенский стиль, а, в общем, хороший класс, далекий от незатейливых крестьянских изысков. Учитывая, что видаков здесь не имелось, кое-каких штучек и позиций она могла нахвататься только на городском асфальте – разумеется, не в буквальном смысле слова. Чувствовалась раскованная городская школа, оконченная с отличием.

Встреча проходила в теплой, дружественной обстановке – так что диван скрежетал и скрипел, словно корабль в бурю. Стемнело, но корабль еще долго носился по штормовому морю, треща всеми шпангоутами.

Бабка заявилась, когда они уже наплавались вволю и лениво тискали друг друга, пребывая в том неопределенном состоянии, когда и вставать вроде бы пора, и обрывать жалко. Стукнула дверь. Вадим притих, как мышка, но Томка самым спокойным тоном громко предупредила:

– Бабка, сюда не лезь, у меня кавалер смущается…

Бабка зажгла тусклую лампочку в другой комнате и принялась там возиться, побрякивая посудой без особенной злости, потом проворчала:

– Идите жрать, что ли, кувыркаетесь, поди, три часа…

Томка проворно влезла в халатик и отправилась туда. В темпе одевшись, Вадим последовал следом, испытывая некоторое смущение от конфузности момента. Бабка, однако, возилась с ужином и особо на него не таращилась, принимая действительность с отрешенной философичностью буддийского даоса. Собственно говоря, Томке она приходилась не бабкой, а родной теткой, но вступила уже в тот возраст, когда деревенских женщин бесповоротно зачисляют в бабки. Она что-то ворчала, конечно, выставляя на стол большую банку с неизменной «какавой», – про бесстыжих девок, про городских ветрогонов, у которых одно на уме, про всеобщее и окончательное повреждение нравов, но душу в это не вкладывала, так, создавала шумовой фон.

– Шурши, бабка, шурши… – отозвалась Томка без всякого почтения. – Рассказывал мне дед Степа, как ты в хрущевские времена на пару с бригадиром все стога в округе разворошила…

– Так грех-то сладок, а человек падок, – отозвалась бабка.

– Вот то-то и оно. Одна радость – перед зимой с мужиками пообщаться. Потом снег ляжет, будет у нас скука и отсутствие всяких развлечений…

– Родителям в Бужур напишу, – равнодушно пообещала бабка.

– Пиши.

Бабка кивнула на Вадима:

– Он хошь не никонианин?

– Что? – не понял он.

– В какую церковь ходишь?

– Да ни в какую, откровенно говоря, – признался он.

– Все же легче. Ладно, хоть не щепотник. Безбожник еще может душу спасти, в у никонианского щепотника и души нет, как у собаки. Собака хоть дом сторожит, а от никонианина и этого нету.

– Бабка у нас староверка упертая, – пояснила Томка. – Здесь раньше все староверами были, деревня в царские времена, говорят, была здоровущая…

– То-то и оно, что безбожник, – ворчала бабка, наливая себе «какавы». – Были бы с крестом на шее, не полезли бы в Калауровскую падь^[2]. Федор сегодня мимо ехал, видел, как вы там со своими проводами бегали. Вот этот твой сухарник^[3], – она ткнула пальцем в Вадима, – даже поссать в чистом поле остановился.

Вадим припомнил, что и в самом деле проезжала невдалеке телега. Пожал плечами:

– А что, нельзя?

– Дурак, – сказала бабка. – Там вся падь в покойниках – и хакасы калауровские, и мотылинская казачня, и красные. Говорят, еще и комиссары, которых Калауров вверх ногами в землю закапывал – вроде бы их гайдаровские не всех потом выкопали, кого-то и не нашли… Давно разговоры идут, что ночами, бывает, х о д я т…

– То-то, что одни разговоры, – фыркнула Томка. – Чуть ли не все пацаны в свое время специально ночью бегали – и никаких тебе ходячих покойников.

Она прижалась теплым бедром к ноге Вадима, недвусмысленно намекая на готовность вновь пуститься в плавание на старом, рассохшемся корабле, но он не обратил внимания, охваченный тем азартом, что сродни золотоискательскому. Как знать, вдруг и не в переносном смысле вовсе… Замаячил некий узелок, куда все ниточки и сходятся… Он спросил с непритворным интересом: