Второе восстание Спартака - Вышенков Евгений

Сразу оговоримся – у нас не было задачи огульно хаять время, в котором разворачивались события романа, хаять собственную страну, которую мы все трое любим, и никоим образом не пытаемся отказаться и отвернуться от советского, от тоталитарного периода нашей истории.

«Второе восстание Спартака» – это не книга-обличение. Это роман об интересной, героической судьбе. О том, что даже в столь тяжелые, столь серьезные и кровавые времена в судьбу конкретного человека (причем судьбу трагическую) тем не менее могли вплетаться самые невероятные, самые неожиданные и авантюрные приключения...

От имени и по поручению всего авторского коллектива –

Андрей Константинов

Пролог

Июль 1941 года

Расширенное совещание в Ставке Верховного Командования закончилось десять минут назад, члены Ставки, негромко переговариваясь (а кое-кто и нервно утирая лоб платком), один за другим уже покинули кабинет, и Поскребышев, дождавшись едва заметного кивка Хозяина, бесшумно закрыл двери за идущим в арьергарде стенографистом... а он, так ни разу и не присевший за время совещания, все еще стоял у окна. Вертел в пальцах нераскуренную трубку. И смотрел на закат.

Двое оставшихся сидеть за столом настороженно молчали. Тоже, наверное, боятся... Впрочем, этим-то бояться нечего, просто ни для кого не секрет: если он ходит из угла в угол, если играет с трубкой, не раскуривая, – это оч-чень скверный признак. Значит, Хозяин, мягко говоря, не в духе и запросто могут полететь головы...

Болезненно пунцовый, чуть приплюснутый снизу пузырь солнца повис за окном, и небо на западе было окрашено зловещим багровым светом, растекающимся по горизонту, как густая кровь... Весьма символично, не правда ли? И ни ветерка снаружи. Москва будто застыла в бессильном ужасе. Как заяц замирает в свете фар несущегося автомобиля.

Но Москву он не отдаст. Сейчас не восемьсот двенадцатый год, а он не Александр Первый. Или отстоит сердце, душу, символ, гордость страны, или...

Или погибнет вместе с ней. С оружием в руках. Защищая.

Сталин резко отошел от окна, быстро и бесшумно двинулся обратно, к противоположной стене, почти всю площадь которой занимала карта Восточной Европы, освещенная кровавым закатным светом. Смотреть на карту он не мог, его уже тошнило от одного вида этих уверенных, прямых синих стрел, протянувшихся с запада на восток, и беспорядочно, суматошно, трусливо изгибающихся под их напором стрел красных. Синие теснили красные, гнали их перед собой, подминали под себя, как надвигающийся грозовой фронт теснит и подминает легкие облачка. Сдана Ельня. Противник готовится к удару на Киев. И Киев, как это ни страшно, скорее всего, придется оставить...

А если Гитлер решит Киев не трогать, а бросить все силы прямиком на Москву? От Ельни до столицы каких-то триста километров...

Более того: немецкие бомбардировщики уже появляются над столицей еженощно, по ночам Ставка вынуждена работать в укрытии. Уму непостижимо: враг бомбит Москву! И двадцать первого июля, в ночь первого налета, именно в ту ночь Сталин понял и осознал, до донышка души осознал, что может и проиграть. Что империя, которую он, вопреки слюнявому тявканью буржуазных мосек, уверенно держал и растил без малого двадцать лет, может не устоять перед натиском бронированных полчищ. В чем-то он ошибся. Что-то недоглядел. И не у кого попросить совета, не к кому обратиться за помощью...

«Пауки в банке», – подумал Сталин с бессильной яростью и вернулся к столу, тяжело опустился на стул напротив молчащих Берии и генерала Шапошникова. Открыл коробку «Герцеговины Флор», достал папиросу.

Трусливые пауки в банке! Не-ет, правильно он собирается выпереть этого тупого дуболома Жукова с должности начальника Генштаба и пинком отправить куда подальше. Командовать, например, Резервным фронтом – там пусть интригует, пусть там дрова ломает. Остальных тоже, кстати, разогнать бы к чертовой матери, но... но с кем тогда работать? С Павловым? С Пуркаевым? А Молотов насквозь гражданский, а Ворошилов и Буденный – люди умные и надежные, герои... однако – герои ранешние, а война-то теперь другая. Совсем другая. Остается верный Лаврентий, преданный и честный, почти друг – но ведь и он не кадровый военный.