Последняя охота - Серегин Михаил Георгиевич

Афанасий решил приподняться, но кто-то самым возмутительным образом засадил ему в затылок тупую свинцовую чушку, он пробормотал невнятное ругательство и ухнул головой в подушку. Некоторое время изображал из себя циклопа, пораженного Одиссеем в единственный глаз, а потом пробормотал:

– А гы-де это я?

– Гыде-гыде… – передразнил чей-то полнозвучный голос. – В Караганде!

– Хар-ррош ругаться! Это самое… пошли вы все, урррроды!! – на автопилоте проскрежетал Фокин. – Это самое… ты чего, Влад?

В проеме двери возник высокий мужской силуэт, а затем до Афанасия донеслось:

– Не-е, ты, Афоня, как обычно, в своем репертуаре. Помнится, когда ты пару раз просыпался сначала в Мельбурне, а потом в Лондоне и Берне и спрашивал, дескать, где ты находишься? И я тебе в рифму отвечал: «В Караганде», и, что характерно, ты верил. А вот когда ты в самом деле находишься в Казахстане, в замечательном местном городе Караганде, то начинаешь посылать меня по вектору «вон отсюда, педераст!» и говорить, чтобы я прекратил культивировать табуированную лексику.

Фокин оторвал от подушки свою голову, будто сработанную из железобетонной конструкции, и отозвался:

– Ну, ты, Свиридов, не мути. И так ху… йе-о-о!.. худо, в общем, мне.

– Еще бы, – скептически отозвался Свиридов и выпил кефиру из картонной упаковки, которую он держал в руке. В горле и ротовой полости Фокина, где воцарилась пустыня Сахара, подул суховей. И Афанасий жалобно попросил… нет, не кефиру вовсе, а граммов этак сто холодненькой водочки с холодным же томатным соком.

Свиридов расхохотался, бросил Фокину на кровать еще одну, нераспечатанную упаковку кефира и сказал:

– Хватит пьянствовать, Афоня. Нас ждут великие дела.

– А что такое?

– Да ты что, забыл, что ты вчера женился?

Афанасий подавился кефиром и закашлялся так, что брызги полетели во все стороны.

– Кто женился? Как – женился? Я? Да сколько же это надо выпить, чтобы жениться? – Фокин выпучил глаза.

– Ну, думаю, хватило бы половины твоей вчерашней дозы, чтобы принять такое судьбоносное решение, – замысловато ответил Владимир. – Так что, Афоня… ты че делаешь-то, а? – спросил он, увидев, какими глазами, похожими на выпученные гляделки глубоководного краба, придавленного камнем, осматривает Фокин свои здоровенные ручищи.

– Кольцо ищу, – замогильным голосом ответил Фокин.

– Какое кольцо?

– Обру…чальное.

Свиридов расхохотался повторно, причем смех был куда более громким и заразительным. После некоторой паузы к хохоту Влада присоединился и сам несчастный страдалец, уже мнящий себя окольцованным и забранным в рабство какой-то абстрактной бабой, непременно толстой, жадной и сварливой, которая носит короткое и зловещее, как выстрел в голову, наименование: «жена».

Фокину и Свиридову в самом деле было над чем посмеяться. Ни один из них к своим тридцати четырем годам так и не удосужился завести семью. То состояние юношеской взвинченности, неуспокоенности, опьянения адреналином, что преследует каждого нормального азартного и по-настоящему молодого и горячего мужчину лет этак до двадцати трех, а то и двадцати пяти, не желало отпускать обоих и поныне. Это можно было назвать суровым и унизительным словом «инфантилизм», если бы не жесточайший и богатый жизненный опыт, вынесенный из множества таких ситуаций, которых с лихвой хватило бы на сотню жизней.

Свиридов понимал, что опьянение адреналином несколько затянулось, что давно уже пора перевести жизнь в иное, куда более спокойное русло, завести семью, детей, жить размеренной, предсказуемой жизнью. Понимал – но не принимал.

И даже когда он хотел перевести жизнь в другое русло, все просто рассыпалось, как карточный домик. И снова Влад оставался один, вернее, с Фокиным, вдвоем против всего бушующего и неверного мира, который так и не желал прогибаться под них.

Бродяги.

Они с Фокиным – просто бродяги. И этот синдром бродячей жизни не вытравить ничем, потому что так было заложено с ранней юности, почти с детства. Никакого постоянства. Скитания с места на место, жизнь «без берега и дна, все начинай сначала», как поется в популярной песне.

Люди с сотней масок вместо одного – зато собственного! – лица.

Одинокие волки. …Буквально на днях Свиридов перечитал «Приключения Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака» – эпопею о двух великих шутах и бродягах без семьи, без крыши над головой, без пристани – таких же перекати-поле, как он, Влад, и его единственный и – никуда от этого не деться! – последний друг Афанасий Фокин. И тогда он подумал, что, вероятно, он и Афоня в самом деле похожи на тех двух знаменитых фламандцев – Уленшпигеля и Ламме Гудзака, – как поется в другой, может, не очень известной песне, «вечно молодых, вечно пьяных». Но у тех хотя бы была цель, была своя путеводная звезда, благодаря которой даже в шестьдесят лет бессмертный Уленшпигель пил «бокалы пенящейся страсти с лепестками росы пополам», как сказал поэт. Чувствовал себя мальчиком, приглаживая седину и разглаживая горькие морщины в углах глаз и рта.