Черноморский Клондайк - Серегин Михаил Георгиевич

– Деметра – греческая богиня плодородия. Она грустит оттого, что ее дочь Персефону похитил Аид, живущий в царстве мертвых… – хотел было разъяснить Арсений Адольфович, но Хазар бесцеремонно перебил его.

– Это уже киднепинг, – глухо рассмеялся авторитет, – это к нам не относится. Мы такими вещами не занимаемся. Разные там… ну, как они… не педики, а эти… – он выставил клешней руку и, растопырив пальцы, зашевелил ими, подыскивая слово.

– Педофилы, – вздохнул Арсений Адольфович.

– Ага, – мотнул головой Хазар. – Это не наши люди.

Профессор поморщился. Полным скорби взором смотрел он на драгоценную плиту, прислоненную телохранителями к ближней ограде.

На ней была изображена сцена загробного пира: мужчина возлежал на ложе, перед ним стоял столик, рядом сидела женщина, повернувшаяся к мужчине, в стороне – группа людей. Возле них находился алтарь, на котором возвышался сосуд. Здесь же застыл человек с приготовленным для жертвоприношения бараном. Вдали, в окне, виднелась голова лошади.

Пилястры с капителями по обеим сторонам рельефа ограничивали пространство, заставляя зрителя думать, что загробный пир происходит в храме или герооне, а главным персонажем является божество или возведенный в героический ранг умерший.

– Ты, Адольф, слишком глубоко копаешь, – усмехнулся кривым узким ртом Хазар, обращаясь к профессору. – Мы люди простые, нам ни к чему в тонкости вникать. Помни, зачем ты здесь… Объяснять мне должен, показывать… А уж с памятниками мы сами разберемся.

Ты же сам сказал: плита привезена из этой… как ее?

– Аттики, – разомкнул уста профессор.

– Во, – восторжествовал Хазар, – импорт, значит.

А эта, мать ее, Де…

– Деметра.

– Ага, – кивнул Хазар, – она отсюда, из здешних мест. Наши предки, забодай их комар, ее, эту Деметру, варганили. Те самые, чьи прапраправнуки сейчас «Анапу» глушат… – Он загоготал. – А я Пашке все лучшее хочу предоставить, пусть и посмертно. Ты вот думаешь: умер он, Пашка, и так сойдет… Поставим Божью Матерь – и ладно… – ткнул он мясистым пальцем в Деметру. – А эту дурь заморскую, – он кивнул на мраморную плиту с барельефом, – нашим дружкам москвичам или туркам загоним за хорошие бабки. Какой прок от такого шика жмурикам… Ведь так?

Холодные, посверкивающие зимним солнцем глаза авторитета заглянули в окаменевшее лицо Арсения Адольфовича.

– Я все понимаю, – продолжил после паузы Хазар, – ты – профессор, во всех этих костяшках да черепках лучше всех сечешь… Но и меня пойми, – притворно улыбнулся он, разыгрывая демократа, – я для Пашки ничего не пожалею. Правильно, Юрок?

Он бросил покровительственно-пренебрежительный взор на скульптора.

– Арсений Адольфович прав, – не согласился тот, отложив молоток и взявшись за резец, – с ангелами нужно поставить Деву Марию.

– Или Иисуса Христа, – сардонически усмехнулся Хазар и вдруг одним рывком расстегнул верхние пуговицы желтой, в черных перевитых стеблях, шелковой рубашки.

На его массивной потной груди висел золотой православный крест немалых размеров. Его-то Хазар и схватил. Но не это широко разрекламированное золото жгло зрачок профессора. Под крестом, на чуть более тонкой цепочке, сияла старинная серебряная монета. Опытный взгляд Арсения Адольфовича определил, что монета синдская, датируемая пятым веком до нашей эры.

Синды, которые были культурнее окружавших их народов Северного Причерноморья, чеканили монеты исключительно из серебра. Их продукция отличалась безупречным качеством чеканки. На лицевой стороне этой был изображен Геракл, одетый в львиную шкуру. У Арсения Адольфовича имелась аналогичная, только с изображением грифа, сидящего перед крупным зерном. Профессор бесконечно дорожил ею и тщательно прятал от чужих глаз. Арсений Адольфович не знал, кто поведал его новому покровителю о ценности, которую представляла синдская монета с изображением Геракла. Хазар постоянно носил ее на груди, как амулет, нимало не смущаясь тому обстоятельству, что соседство старинной языческой монете составляет православный крест.

– Думаешь, я в бога не верю? – Потрясывая крестом, Хазар переводил горящий взор со скульптора на профессора, что тоже было частью мизансцены. – Думаешь, мне влом Иисуса соорудить? Да я если захочу… – он осекся, повернувшись к плите. – Но что это будет за Иисус?! Нынешние каменотесы ни на что не годны!

Юра сцепил зубы. Внутри у него звучал стих Микеланджело: