Комбат в западне - Гарин Максим

— Вот незадача! — пробурчал Борис Рублев, сплевывая мыльную пену в умывальник. — Никогда не получается, чтобы без порезов.

Наконец с бритьем было покончено. Рублев холодной водой ополоснул лицо, избавляясь от остатков пены, а затем налил в ладонь терпкого одеколона, запах которого напоминал цветущий табак, и принялся похлопывать себя по щекам. Когда щеки перестало жечь, он посмотрел на свое отражение в зеркале и только сейчас, словно бы впервые, увидел свое лицо и подумал: "Черт побери, а я уже совсем не мальчик! Совсем не тот юноша, каким был.

А каким я был?" — тут же спросил сам себя Рублев.

И ему страстно захотелось разобрать свои фотографии.

«Что это со мной? — подумал Рублев, — сентиментальным я стал, что ли?»

Ему даже в голову не пришло, что тяга к фотографиям всегда приходит у мужчины в определенные моменты — именно в те, когда его жизнь начинает меняться. Человек может и сам не знать о том, что его ждут перемены.

Но внутреннее чутье подсказывает, что впереди вскоре может начаться другая жизнь и надо подвести итоги, надо оглянуться назад, все взвесить и только после этого можно делать единственно верный шаг, который не приведет к ошибке и о котором не станешь потом жалеть.

Борис Рублев тщательно вымыл бритву, закрыл флакон с одеколоном, навел порядок в ванной комнате.

После этого он перешел на кухню, где заварил большую чашку крепкого-крепкого чая и вместе с чашкой, с зажженной сигаретой и пепельницей вернулся в комнату.

Он забрался на антресоли, достал чемоданчик — тот самый, который служил ему еще в те времена, когда он был курсантом военного училища. Где только не побывал этот маленький коричневый чемодан, потертый и старомодный!

Хотя, как видел Рублев, такие чемоданчики, вернее, похожие, опять входят в моду. Опять становятся актуальными металлические уголки, блестящие замочки и вся та дребедень, которой он восхищался, будучи еще безусым юнцом.

«Хотя нет, — тут же одернул себя Борис, — в училище у меня уже были усы. Вернее, настоящие усы не разрешали носить, выкручивались каждый как мог, а вот бриться уже приходилось каждый день. Правда, сейчас бриться приходится и утром, и вечером, если хочется, чтобы выглядел как положено и лицо не казалось грязным».

Пальцы отщелкнули замочки, и на стол легли две пухлые картонные папки с тесемками, которые были завязаны на тугие узлы.

"А почему они завязаны на узлы? — подумал Рублев. — Неужели я и не собирался эти папки развязывать?

Он принялся распутывать узлы, затем сердито выругался, дважды чертыхнулся, сходил на кухню, взял нож и разрезал тесемки. Зачем тратить время? Лучше вот так — раз и все. Узел — не замок.

Он раскрыл первую папку. Какие-то старые газеты, несколько грамот, дипломы и множество фотографий.

Почти все черно-белые, почти все пожелтевшие, а некоторые подмоченные и высушенные.

— Сколько же их здесь? — подумал Рублев.

Первая папка, которая лежала сейчас перед ним раскрытой, хранила фотографии, связанные с его детством, с родителями, с братом Андреем и годами, проведенными в военном училище. Вот самая первая фотография, маленькая, 9 на 14, обрезанная фигурным резаком — отец, мать и он, Борис Рублев. Мальчик в шароварах, в белой рубашке, в вязаной жилетке и матросской шапке. «Неужели это я? — сам себя спросил Рублев. — Ну конечно же я, а кто же еще? Хотя, может быть, брат Андрей. Нет, нет, это я, у Андрея совсем другие глаза».

Хотя в детстве, как вспомнил Борис, они были очень похожи на фотографиях, но не в жизни.

«Конечно же это я! Мама почему-то смотрит в объектив грустно, а отец улыбается. А у меня на лице абсолютно безучастное выражение».

И тут Рублев вспомнил рассказ матери о том, что когда ему было года два, он очень сильно заболел.

И врачи не могли толком ответить что у мальчика. Давали всякие таблетки, капли, водили на рентген, но все старания оставались безрезультатными — мальчик болел, худел. И тогда мать сказала отцу, чтобы тот позвал фотографа и они сфотографировались все вместе.

Отец почему-то был уверен, что с сыном ничего не случится, что он будет жить. А вот мать волновалась, ведь Борис был первенцем. Отец привел своего фотографа, какого-то старого знакомого, может быть, даже сослуживца, и тот долго усаживал отца, мать и ребенка, то открывал, то закрывал шторы на окне, а затем сделал несколько фотоснимков. Все это Борис Рублев знал из рассказов матери и отца. Правда, рассказ расходился в некоторых деталях, но, как понимал Борис, соответствовал истине.