Изверг - Рослунд Андерс

— Закрой глаза.

— Зачем бьют детей?

— Если будешь долго держать глаза закрытыми, заснешь. Обязательно.

— Зачем бить ребенка, ведь он вырастет, поймет и поневоле осудит — того, кто бил, или, по крайней мере, себя самого.

Она пихнула его, повернула на бок спиной к себе, сама легла вплотную сзади. Оба лежали как две большие ветви, одна подле другой.

— Зачем бить ребенка, который воспримет порку как отцовскую обязанность, будет искать причину в собственной слабости и собственном поведении, внушать себе, что отчасти виноват сам, какого черта, ведь я спровоцировал все это, если думать так, мне не придется чувствовать себя оскорбленным и отданным произволу.

Микаэла спала. Медленно и ровно дышала ему прямо в затылок, он даже стал влажным. В окно он слышал, как на улице остановился автобус, сдал немного назад, остановился снова, еще раз сдал назад. Наверное, тот же, что и вчера, туристский автобус, здоровенный такой.

•

Леннарт Оскарссон хранил тайну. Не он один, это он знал, но хранил так, словно она принадлежала только ему. Она покоилась у него на плече, дремала в его груди, наполняла все его нутро. Каждый вечер он решал утром выпустить ее из заточения, освободить и спокойно ждать дней без тайн.

Но был не в силах. Не мог. Громко кричал, но никто не слышал. Стоит ли вообще открывать рот, когда кричишь?

Каждое утро, вот как сейчас, он сидел на кухне, за круглым сосновым столом и ложкой ел йогурт из стаканчика. Рядом с ним Мария, его жизнь, красивая женщина, которую он безумно любил с тех самых пор, как впервые встретил шестнадцать лет назад. Она пила кофе с теплым молоком, ела темный хлебец, читала культурный раздел «Дагенс нюхетер».

Сейчас. Сейчас!

Сейчас он скажет и наконец избавится от этого. Она вправе знать. Другие нет, но хотя бы она.

Так просто. Одна минута, несколько фраз — и все.

Они могли бы доесть завтрак, пойти на работу, а потом вернуться домой и ничего уже не скрывать.

Он отложил ложку и вылил остаток йогурта из стакана прямо в рот.

Леннарт Оскарссон гордился своей службой в Аспсосском учреждении. Он занимал в тюрьме должность инспектора и рассчитывал подняться еще выше по служебной лестнице. Посещал все курсы, не упускал ни одной возможности получиться, ведь, желая чего-то достичь, нужно это показывать, он показывал и знал, что это замечали.

Семь лет назад он стал начальником единственного в Аспсосе отделения сексуальных преступлений.

Его будни проходили среди людей, угодивших в тюрьму за насилие над другими людьми, совершенное по причине их беззащитности. Среди нарушителей единственного запрета, оставшегося в нашем обществе. Он отвечал за них и за персонал, который их охранял и наказывал. Именно это и входило в их задачу. Охранять, наказывать и понимать разницу. Мысли и чувства он держал при себе, но выказывал служебное рвение, и кто-то продолжал все замечать.

Почти одновременно и начала расти эта окаянная тайна. Ему так хотелось рассказать. Хуже-то не станет. Ведь они жили в обмане, пачкающем каждое слово.

Он встал, собрал посуду, сложил в посудомоечную машину. Насухо вытер стол, отжал тряпку.

Форма у него синяя. Во всех шведских тюрьмах форма у охранников одинаковая. Как у таксистов.

Он оделся на кухне — брюки, галстук, рубашка. По-прежнему ожидая, что они все-таки поговорят, о чем угодно, лишь бы без фальши.

— Ветер сегодня будь здоров, Леннарт.

Мария стояла рядом, гладила его по щеке. Он прижался лицом к ее руке, потерся об нее, ему это необходимо. До чего же она красивая. Если б только знала.

— Весь день будет ветреный. Возьми перчатки.

— Авось не замерзну. Идти-то всего ничего.

— Ты прекрасно знаешь, это роли не играет. Задним числом ты всегда жалеешь. Когда начинают болеть суставы.

Она держала в руке его кожаные перчатки. Он взял их, надел. Поцеловал ее, сперва в губы, потом в плечо. Куртка висела под шляпной полкой в прихожей. Он открыл дверь, вышел на участок. Вон там, поодаль, Аспсос, серая бетонная стена возвышалась над поселком, две минуты пешком — и он на месте.

•

Когда Оке Андерссон открыл переднюю дверь тюремного автобуса, выскочил наружу, он потерял над собой контроль, чего раньше никогда не бывало. Ярость и ненависть взяли верх над самообладанием. Три с лишним десятка лет он терпел. Ненавидел, но оставался на своем месте, молча возил их из СИЗО в суд, из больницы в тюрьму. Разговоры вели коллеги, он только возил зэков, смотрел прямо перед собой, делал свою работу. Но этого мерзкого педофила он не выносил. И раньше с трудом сдерживался, имея с ним дело, знал ведь, что тот совершал с девочками, последний раз ему несколько ночей кряду снилась издевательская ухмылка и полное безразличие к другим людям, снилось одно и то же преступление, повторяющееся снова и снова, и однажды утром он проснулся и, не добежав до уборной, наблевал прямо на пол в прихожей.