Философ - Келлерман Джесси

– А что случилось с вашим другом? – спросил он.

Пол ушел из-под моих ног. Игра закончена. Все-таки осмотр библиотеки был лишь предлогом, а теперь над моей головой занесли топор. «С вашим другом». Ха-ха-ха. Коннерни еще делал вид, что осматривается, но я понимал: если я рванусь к двери, он меня перехватит. Все должно было произойти здесь, произойти сейчас, и мне оставалось только одно. Сдаться.

– С другом, – повторил я.

– Ну, помните… – И Зителли провел пальцем по верхней губе.

Молчание.

– Моя девушка попросила убрать его, – сказал я. – Он ее пугает.

– Вы это о ком? – поинтересовался Коннерни.

– О Ницше, – пробормотал я.

– А. – Он закрыл глаза. – «Сострадание в человеке познания почти так же смешно, как нежные руки у циклопа»^[30].

Зителли усмехнулся.

– Гарвардцы, – сказал он. – Членоголовые.

Я проводил их до выхода, они рассыпались в благодарностях, клянясь, что больше ни разу меня не побеспокоят, – вексель, в возможности обмена которого на наличные я немедленно усомнился.

Я вытащил полу-Ницше из-за громоздившихся в стенном шкафу кабинета картотечных ящиков, за которые засунул его. Я был тогда слишком не в себе, чтобы сообразить, что и его стоит почистить, в результате залившая Ницше кровь запеклась крупинками ржавчины. Имелось и пятно побольше, залепившее, точно катаракта, единственный глаз философа. Я поскреб пятно, и ноготь мой стал оранжевым. Зеленая бархатная подстилка почернела. Я отодрал ее, смял и утопил в унитазе.

«Гугл» предложил удалить ржавчину с чугуна посредством моющего средства и сырой картошки. Я приобрел в магазине и то и другое. Сидя за кухонным столом, разрезал картофелину, капал жидкое мыло на ее мягкую плоть и протирал ею подставку для книг, пока картофелина не чернела. Срезав загрязненный слой, начинал все заново. Полицейские пришли, ушли и ни слова мне не сказали. Однако меня не одурачишь. Что-то у них затевается. Должно затеваться. Потому что стоит поверить в то, что мир может прикончить тебя, – и ты не только сживаешься с этой верой, но начинаешь питаться ею. Я срезал с картофелины еще один слой. Через несколько минут от ржавчины не осталось и следа. Мой друг, так назвал его полицейский. Мой друг выглядел прекрасно.

Глава двадцать четвертая

В трубке стоял какой-то шум, Ясмина рыдала, поэтому слова ее я разбирал с трудом.

– Ты откуда звонишь? – спросил я. – Не из аэропорта?

– Да, у меня ночной рейс. Вылетаю в пять тридцать.

– Я думал, ты только в среду вернешься.

– Я обменяла билет. Все кончено, Джозеф. Я рассказала о нас Педраму.

Если она ожидала, что я испущу победный клич, то ощутила, надо думать, разочарование. Все, что я смог выдавить, это:

– Правда?

– Пришлось. Я больше не могла это выносить.

Она начала описывать посвященный помолвке прием: гостей, под завязку набивших мясной ресторан в Беверли-Хиллз; мерцающие блюда с фруктами, виноградом, ананасами и дынями; Педрама, по-хозяйски крепко придерживавшего ее пальцами за плечо, отчего она почувствовала себя испорченной девочкой, которую лучше далеко от себя не отпускать. Когда же будущий муж начал, как полагается, рассказывать о ней гостям, она не услышала ни слова о полученном ею образовании, о том, какой она человек, Педрам говорил только о ее безупречном воспитании, безукоризненной истории ее семьи и о ее красоте, главным образом о красоте.

Прервавшись, она высморкалась.

– Сестра нашла меня ревевшей в уборной.

Я сидел за кухонным столом, поглаживая пальцами щеку. Кожа вокруг царапин была до жути чувствительной и горячей.

– Я… Не знаю, что и сказать.

– Ты не знаешь, что сказать?

– Ну…

– Скажи, что тебе очень жаль.

– Я…

– Скажи, что ты счастлив.

– Я… Ну да, просто я немного удивился.

– Ради бога, я же ничего не планировала, – сказала она, подняв голос, чтобы перекрыть рев объявления о посадке.

– Я знаю…

– Не думай, что мне это далось легко и весело.

– Знаю. Прости.

Она снова заплакала.

– Мина…

– Я думала, ты обрадуешься.

– Так и есть.

– По твоему голосу этого не скажешь.

– Просто я удивился. Это ты и слышишь. Но, но… но это приятное удивление.

У меня начало стучать в правом виске, воздух на кухне словно бы вспенился. Я сильно потряс головой, чтобы очистить поле зрения.