Воля под наркозом - Серегин Михаил Георгиевич

Просто удивительно, что компетентные органы до сих пор не устроили в квартире обыск. Может, не решились взламывать двери или не сделали этого по каким-то другим причинам, но кассеты я нашел, правда, не сразу.

Всего их оказалось около двадцати, каждая тщательно пронумерованная. Первые записи были сделаны еще два с небольшим года назад, а последние – за месяц до того, как Мишка оказался в нашей «Скорой».

Я долго сидел над кассетами в пустой квартире и все не решался включить видеомагнитофон. Я думал о Мишке, о Кате, о смысле жизни и еще черт знает о чем. Мишка к тому времени так ничего и не вспомнил из своей прошлой жизни, кроме нескольких обрывочных образов из детства. Кассеты я все-таки посмотрел. Не все, конечно, а так, выборочно. Катя меня не обманула. Я смотрел на одухотворенное лицо Мишки, на знакомую комнату, на кресло, в котором сам побывал не так давно, – теперь в нем сидели другие люди, их лица то и дело снимались крупным планом, так что я в подробностях смог увидеть, чем Катя собиралась меня осчастливить, – слушал закадровые Мишкины комментарии. Подробнее говорить на эту тему мне бы ничего не хотелось.

Уже на рассвете я покидал без колебаний все кассеты в спортивную сумку, осмотрел еще раз каждый уголок в квартире, не осталось ли еще каких записей. Потом ушел подальше – место, где можно посидеть в уединении, в Лыткарино без труда найти можно минут за десять – и разжег небольшой костер с помощью прихваченных в квартире общих тетрадок, от корки до корки исписанных мелким Мишкиным почерком. Что именно там написано, я читать не стал, все равно не разобрался бы, понял только, что записи как-то перекликаются с касссетами. А потом спокойно и методично, как будто занимаюсь этим каждое утро, разбивал кассеты булыжником, вынимал из них пленку и бросал в огонь. Колобок говорит, что неизвестно, вернется ли к Колесову когда-нибудь память. Возможно, что нет. Зато Мишка очень быстро осваивает все, ранее ему известное, заново, особенно то, что касается его специальности. Колобок только руками разводит и говорит, что Мишка уже владеет знаниями на уровне выпускника мединститута.

В таком случае ему осталось только поглубже закопаться в науку и изучить собственные труды, чтобы не прослыть в глазах знакомых склеротиком.

В какой-то степени ему повезло – чем бы он ни занимался в предыдущей жизни, он все одно ни черта об этом не помнит, поэтому, не терзаясь совестью, может использовать этот второй шанс более удачно.

О дальнейшей судьбе Кати ничего конкретного узнать мне не удалось. Несколько раз я пытался уговорить Чехова потрясти на этот счет его «школьного приятеля», но полковник всякий раз упрямо твердил, что у него и без этого головной боли хватает. Долгое время, заканчивая смену, я выходил за ворота клиники и со смешанным чувством опасения и тайной надежды оглядывал стоявшие на стоянке машины, особенно, если среди них случайно оказывалась черная «девятка» или серая «Волга». Но ни Кати, ни ее «брата» больше никогда не видел.

Тарасов на работу так и не вышел, в результате чего был уволен. А в скором времени он попал в клинику уже в качестве пациента с тяжелым алкогольным отравлением и расстройством психики. Крутиков от него не отходит и утверждает, что, хотя шансов вылечить его немного, надежда всегда есть.

Мишка Колесов меня узнал сразу же, как только я вошел в палату, очень обрадовался и представил своей знакомой – замечательной девушке Лере. Из клиники она давно выписалась, а к Мишке приходила как обычный посетитель.

Когда я шел обратно в терапию, Лера догнала меня в коридоре. Слушая, как она с гордостью рассказывает об успехах Мишки, я испытал некоторое чувство зависти, но больше все-таки искренней радости.

В какой-то момент я не удержался и спросил, что, по мнению Леры, является в жизни наиболее ценным.

– Любовь, – ответила она, подумала и добавила: – Еще дружба и, наверное, работа.

Тогда я поинтересовался, что делать, если работа не радует, друг оказывается вовсе и не другом, а любимый говорит: «Извини, дорогая, так получилось», тепло прощается и уходит.

На что Лера улыбнулась и сказала, что в жизни случается всякое. Кто-то умирает, но другой при этом непременно рождается, одни люди встречаются, другие расстаются. Радость приносит удовольствие, боль и огорчения – опыт и понимание. Что касается друга, то он имеет полное право поступать так, как считает нужным, едва ли его можно за это винить. А если не нравится работа, возможно, следует подыскать другую.

Тем же вечером я позвонил Марине.

Она меня ни о чем не спрашивала, на все четыре стороны не посылала. Но о том, что невероятно соскучилась и рада меня слышать, тоже не говорила. Все, что я хотел услышать, а она – сказать, уместилось в одном коротком слове:

– Приезжай.

Я повесил трубку, а спустя полчаса уже подходил к ее дому, не забыв, разумеется, купить по дороге охапку цветов.

В память о Кате у меня осталась дурная привычка долго раздумывать, прежде чем что-то сказать, да иногда впадать в грусть без всякой причины. Доверчивости, так умилявшей Чехова, у меня тоже поубавилось, хотя это только мое личное мнение и никто из знакомых его не разделяет. Одну истину я усвоил твердо – слово не просто сочетание звуков, оно вполне материально и при желании его можно даже потрогать. Случайно произнесенное вслух слово может порадовать или причинить боль, дать надежду или отобрать ее. Но всегда оставляет в судьбе человека какой-то след, даже если сам человек тут же забывает услышанное.

Знание это я стараюсь использовать при лечении своих пациентов. Колобок говорит, что делаю это довольно удачно и, если мне надоест возиться с язвенниками, имею неплохие шансы переквалифицироваться в психотерапевты. К старости, возможно, смогу добиться на этом поприще каких-то результатов.

Сам Колобок засел было за диссертацию, но его внимание то и дело отвлекала сестричка с пышными формами, поэтому тезка ограничился несколькими статьями в научные журналы и докладами на конференциях по психиатрии и психотерапии о новых эффективных методах лечения некоторых форм амнезий посттравматического и иного характера.