Последняя любовь президента - Курков Андрей Юрьевич

Скандала, на который, вероятно, так надеялись соседи, не получилось.

После бутылки кагора и бутербродов с венгерской салями (сосисок в гастрономе не оказалось) мы легли в постель с полным сознанием нашей взаимной независимости. «Повозились» немного и, отвернувшись друг от друга, заснули.

191

Киев. 15 января 2005 года.

Я просыпался несколько раз ночью, выходил из своего кабинетика, превращенного в спальню, и заглядывал в нашу общую спальню, где на большой кровати, раскинув во сне руки, спала Светлана. Спала на спине, лицом вверх. Подушка с краю, ее словно оттолкнули за ненадобностью.

«Я к тебе вернусь», – думаю я, заглядывая к Светлане уже, должно быть, четвертый раз за ночь.

Ночь уже на исходе. Позднее зимнее утро наступает не с рассветом, а с жужжанием машин внизу на бульваре. Жужжания не слышно, если форточки закрыты, но у меня в кабинете форточка всегда открыта настежь. Мне здесь не хватает холода и кислорода. Теплое пуховое одеяло прогревает тело до жара, а голова – на чистом воздухе, в который постоянно вклиниваются холодные уличные шумы.

Я уже не ложусь. Только завязываю на жесткий узел пояс своего халата и иду на кухню. Пересчитываю доллары, снятые вчера со счета в банке. Двенадцать тысяч. Две пачки по пятьдесят и одна по двадцать. Новенькие, словно их здесь и печатали.

В восемь утра звоню Кнутышу. Он назначает встречу на полдень в японском ресторанчике «Кампай» на Саксаганского. «Вы знаете, где это?» – спрашивает он. «Найду!» – отвечаю я.

И ровно в полдень Виктор Андреевич подвозит меня к «Кампаю».

– Заберешь меня отсюда через полчаса, – командую я, выходя из «мерса».

Он деловито кивает.

Специалист по микроочистке уже внутри. Я присаживаюсь к нему за стол.

– Тут отлично готовят, – говорит он мне доверительным тоном.

На нем твидовый пиджак с фирменными кожаными «латками» на локтях, чтобы не протирались. Под пиджаком черный свитер-гольф.

Я просматриваю меню. Выбираю себе японский супчик и несколько разных суши. Доктор заказывает суши с икрой и лососем.

– Как процесс? – интересуюсь я.

– Отлично, – уверенно произносит доктор Кнутыш. – Еще один прогон, и мы получим чистый рафинад!

– Какой рафинад?

– Сперму-рафинад. – Он понижает голос и оглядывается на молодую пару, сидящую за соседним столиком. – Отрафинированную сперму. Чище и здоровее не бывает.

Я киваю. В моей голове быстро происходит смысловое объединение слова «рафинад», которое всегда обозначало для меня «сахар», со словом «сперма», которое в принципе ничего конкретного раньше, до возникновения проблемы, не обозначало.

Поднимаю с пола дипломат, на коленях открываю его и выкладываю на стол три тугих конверта.

Доктор Кнутыш внимательно смотрит на конверты, потом поднимает взгляд на меня, и я понимаю, что в его мозгу возникает необходимость сказать мне что-то важное.

– Я вам сразу сообщу, когда все будет закончено. Потом мы можем рафинад заморозить или просто охладить, но было бы лучше, если бы вы сразу могли его пустить в дело. Для этого надо заранее подготовить вашу супругу. Процедура не самая приятная.

Он произносит это обычным тоном, спокойно, деловито. Я восхищаюсь его подбором слов, его интонацией.

– Хорошо, – говорю я и передвигаю конверты на его сторону стола.

Конверты он распихивает по внутренним карманам твидового пиджака.

Нам приносят заказанную еду и деревянные палочки. И мы просто обедаем.

– Вас сейчас ждут в Историческом музее, – напоминает мне Виктор Андреевич, как только я занимаю свое место на заднем сиденье авто. – Директор музея просил приехать к половине первого…

– Подождет, – отвечаю я.

Выезжаем на Большую Васильковскую, справа остается обрушившееся на магазин «Адидас» жилое здание.

Мне совершенно не хочется в этот музей, но задание я получил лично от шефа – подобрать картину размером два метра на метр шестьдесят, ценную и в хорошем состоянии. Для кабинета премьера.

«Интересно, – думаю я, – откуда такие точные размеры? Там что, обои порвались? Или на стене пятно появилось? Было бы хорошо, если б я разбирался в живописи! Но ведь я прекрасное от красивого не отличу. То есть что красивое – пойму, когда увижу. Если оно соответствует моему вкусу. А вот оценить по-настоящему, понять ценность – это вряд ли. Да и директор музея – жук! Никогда действительно ценной картины не отдаст. Будет пытаться, наверно, какую-нибудь чепуху всучить».