Арена мрака - Пьюзо Марио

Небесталанный, подумал профессор и в несколько тонких ходов разбил стремительную атаку белых, а затем быстро и хладнокровно атаковал незащищенных слонов и ладью и уничтожил выдвинувшиеся вперед, но не имеющие поддержки пешки.

– Вы слишком сильный противник, профессор, – сказал парень, и профессор облегченно отметил, что в его голосе не было угрожающих ноток.

Но потом без всякого перехода Моска сказал по-немецки:

– Я бы хотел, чтобы вы давали уроки английского моей невесте два раза в неделю. Сколько это будет стоить?

Профессор покраснел. Как же это унизительно – словно он какой-то торгаш.

– Сколько вы сочтете нужным, – сказал он сухо. – Но вы ведь неплохо говорите по-немецки, почему вы не учите ее сами?

– Я пробовал, – ответил Моска, – но она хочет выучить структуру языка, грамматику, все как положено. Пачка сигарет за два урока – этого будет достаточно?

Профессор кивнул.

Моска попросил у Гордона карандаш и стал писать на клочке бумаги. Он передал записку профессору и сказал:

– Это вам на тот случай, если вас не будут пропускать в дом, где я живу. Там же адрес.

– Спасибо. – Профессор почти поклонился ему. – Завтра вечером вам удобно?

– Конечно, – ответил Моска.

Под окнами пронзительно засигналил джип.

– Это, наверное, Лео, – предположил Моска. – Мы едем в офицерский клуб. Не хочешь с нами, Гордон?

– Нет, – сказал Гордон. – Это тот парень, что сидел в Бухенвальде? – И, когда Моска утвердительно кивнул, добавил:

– Пусть он зайдет на секунду. Я хочу с ним поговорить.

Моска подошел к окну, распахнул ставни и крикнул: «Зайди!» Было уже совсем темно, и дети с фонариками скрылись из виду.

Лео вошел в комнату, поздоровался с Гордоном и сухо бросил профессору: «Angenehm».^[7] Профессор поклонился, взял свой портфель и сказал Гордону:

– Мне пора.

Гордон проводил его до двери, и они обменялись рукопожатием. Потом Гордон пошел на кухню.

Его жена сидела там за столом и обсуждала с Йергеном цены на какие-то товары черного рынка. Йерген держался вежливо, уверенно и с чувством собственного достоинства: оба понимали, что она сейчас сделает выгодную покупку. Йерген любил иметь дело с качественным товаром. На стуле лежал внушительный, почти в фунт толщиной, отрез красной, богатой на вид шерстяной ткани.

– Чудесно, не правда ли, Гордон? – спросила его Энн Миддлтон сладким голосом. Это была пухленькая женщина с добродушным лицом, хотя и решительным подбородком и хитроватыми глазами.

Гордон в свойственной ему манере промычал что-то нечленораздельное в знак согласия и потом сказал:

– Если ты закончила дела, я хочу, чтобы ты познакомилась с моими друзьями.

Йерген торопливо заглотнул кофе и стал набивать свой портфель мясными консервами, которые стояли на столе.

– Ну, я пошел, – сказал он.

– Не забудьте принести шерсть на костюм мужу, – строго сказала ему Энн Миддлтон.

Йерген развел руками:

– Конечно, дорогая леди. Самое позднее – на следующей неделе.

Энн Миддлтон заперла дверь черного входа за Йергеном, потом открыла ключом дверцу буфета, достала оттуда бутылку виски и несколько бутылочек кока-колы.

– Приятно делать дела с Йергеном, он никогда не приносит барахла, – сказала она, и они пошли в гостиную.

Представив присутствующих друг другу. Гордон погрузился в глубокое кресло, не вслушиваясь в болтовню жены. Он почти мучительно ощущал чужую атмосферу этой комнаты в реквизированном доме, где ему приходится жить среди вещей, не имеющих памяти, не вызывающих никаких ассоциаций, где никто не знает, кто повесил эти картины или кто садился к этому фортепьяно у стены, где мебель была наскоро и бессистемно расставлена по комнатам. Но эти предательские ощущения были ему вовсе не внове. Он уже ощущал нечто подобное, когда приезжал навестить родителей перед отправкой на фронт. В отчем доме, где стояла мебель, принадлежавшая его старинным предкам, целуя сухие щеки матери и отца, щеки, задубевшие в суровом северном климате, он уже знал, что не вернется назад, как не вернутся другие молодые ребята, ушедшие на войну или в большие города на фабрики, и что эту землю, закованную в зимнюю красоту, будут населять лишь старики с волосами, белыми, как тот снег, что лежит на острых зазубренных гребнях ближних гор.

В его спальне висел большой портрет Маркса, который его мать принимала за картину неведомого художника. Он гордился своей эрудицией, и его немного раздражала ее необразованность. Наверное, портрет до сих пор висит там на стене.