Тень твоей улыбки - Кларк Мэри Хиггинс

В девять утра пятницы, едва он вошел в свой кабинет, зазвонил телефон. Секретарша сообщила, что некий Скотт Альтерман спрашивает об Оливии Морроу.

«Какое отношение он имеет к Оливии?» – недоумевал Хэдли, чувствуя спазм в желудке.

– Соедините меня с ним, – сказал он.

Скотт представился:

– Я друг Моники Фаррел. Полагаю, вы с ней встречались в квартире Оливии Морроу в среду вечером.

– Да.

«К чему он клонит?» – спрашивал себя Хэдли.

– Всего за день до смерти миз Морроу сообщила доктору Фаррел, что знала ее бабушку. Ясно, что она имела в виду ее настоящую бабку. Вы рассказали доктору Фаррел, что были давнишним другом миз Морроу, а также ее лечащим врачом и душеприказчиком ее имущества. В таком случае вам, вероятно, знакома история семьи миз Морроу?

Хэдли старался говорить твердым голосом.

– Совершенно верно. Я стал кардиологом ее матери, затем и Оливии. Оливия была единственным ребенком. Ее мать умерла много лет назад. Я никогда не видел других родственников.

– И миз Морроу не говорила с вами о своем происхождении?

«Придерживайся правды, но никаких деталей», – предупредил себя Хэдли.

– Помню, что Оливия рассказывала мне, что отец умер до ее рождения, а мать повторно вышла замуж. К тому времени, как я с ними познакомился, ее мать овдовела во второй раз.

Потом прозвучал вопрос, от которого у Хэдли пересохло в горле. Скотт Альтерман поинтересовался:

– Доктор Хэдли, вы ведь много лет состоите в правлении фонда Гэннона?

– Да, это правда. А почему вы спрашиваете?

– Пока не знаю, – ответил Альтерман. – Но я уверен, можно найти ответ, и предупреждаю вас, я его найду. До свидания, доктор Хэдли.

42

В пятницу утром Питер Гэннон проснулся с таким похмельем, которое превзошло все подобное, испытанное им ранее. Голова раскалывалась, его мутило, им овладело ошеломляющее чувство, что почва уходит у него из-под ног.

Он понимал, что ему придется объявить себя банкротом, поскольку он не в состоянии отдать долги поручителям своей постановки. «Почему я не сомневался, что это будет хитом? – спрашивал он себя. – Глупо было гарантировать им выплату половины того, что они вложили, но это был единственный способ выбить из них хоть какие-то деньги. Теперь я для них отверженный».

Он долго стоял под горячим душем, потом, поморщившись, включил холодную воду. Вздрагивая под тугими ледяными струями, он пытался убедить себя в том, что все равно придется признаться Грегу. «Черт меня дернул проговориться Рене Картер об участии Грега в инсайдерских торговых операциях! Да к тому же я сказал ей, что, кроме благотворительных акций в поддержку исследований Клея в кардиологии и Дуга в психиатрии, наши пожертвования из фонда в основном невелики и делаются исключительно для показухи. Если она не надумала шантажировать меня ребенком, то, несомненно, станет угрожать разоблачением мошенничества в торговых операциях. Господи, а если начнется расследование!»

Питер постарался отогнать от себя эту мысль.

«Грегу все же придется дать мне миллион долларов, чтобы я откупился от Рене, и притом сделать это сейчас. Я виделся с ней во вторник вечером. Насколько я знаю, она уже прикинула, сколько денег получит за доносительство. Когда почти два с половиной года назад она уехала из города, я дал ей два миллиона долларов за молчание. Она сказала, что отдаст ребенка на удочерение».

Питер, пошатываясь, вышел из душевой и потянулся за полотенцем.

Рене… Он вспоминал, как во вторник пил весь вечер, боялся сказать ей, что пока может наскрести лишь сто тысяч долларов, но не миллион. Потом, пока дожидался ее в баре, выпил два скотча. Надо было соврать ей, что сто тысяч – это все, что он может дать, и точка. Надо было одурачить ее. А что потом… Когда он отдал ей сумку со ста тысячами, она рассвирепела, поняв, что больше ничего не получит. Последний платеж. Больше никаких денег. И еще ее могут обвинить в вымогательстве. Когда она выскочила из бара и побежала по улице, он помчался за ней и схватил за руку. Она уронила сумку и ударила его по щеке, поцарапав ногтем лицо.

А потом что было?

«Не помню, – в отчаянии подумал Питер, накидывая на себя купальный халат. – Просто не помню. О господи, куда я пошел? Что делал? Не знаю. Просто не знаю. Я проснулся на диване в офисе в среду днем. Это было пятнадцать часов спустя. Потом я подумал, что деньги мне может одолжить Сью, и встретился с ней в “Иль Тинелло”. Но Сью отказала мне, и я снова напился. Рене мне еще не звонила, или все-таки звонила? У меня бывают пробелы в памяти. Может, я не услышал телефон…»