Тень твоей улыбки - Кларк Мэри Хиггинс

В девять часов, когда смена окончилась, Хэнк зашел в крошечный кабинет рядом с кухней.

– Можно мне взять конверт и марку, Лу? – спросил он хозяина кафе, который в это время подсчитывал чеки. – Тут кое-что забыли.

– Конечно. Валяй. Вычту стоимость марки из твоей зарплаты. – Лу хмыкнул, изобразив на лице нечто вроде улыбки. Хотя и вспыльчивый по натуре, он искренне любил Хэнка. Парень был хорошим работником и понимал, как надо обращаться с клиентами. – Вот, возьми из этих.

Он протянул Хэнку простой белый конверт, и официант быстро нацарапал на нем адрес, которым решил воспользоваться. Потом Хэнк взял у Лу марку.

Десять минут спустя он бросил конверт в почтовый ящик по дороге в свое общежитие при университете Сент-Джон.

4

Оливия была одним из первых обитателей дома Шваба в Уэст-Сайде Манхэттена. И сейчас, по прошествии пятидесяти лет, она по-прежнему жила там. Многоквартирные дома были построены на том месте, где стоял когда-то особняк богатого промышленника. Строительная компания решила сохранить его имя, в надежде, что некоторая толика великолепия, окружающего особняк, распространится на новую беспорядочную застройку.

Первой квартирой Оливии была студия, выходящая на Уэст-Энд-авеню. По мере продвижения по служебной лестнице в «Олтмане» она стала присматривать себе квартиру побольше. Одно время намеревалась переехать в Ист-Сайд, но, когда в доме Шваба освободилась квартира с двумя спальнями и потрясающим видом на Гудзон, Оливия с радостью заняла ее. Позже дом стал кооперативным, и она выкупила свою квартиру, почувствовав себя наконец обладательницей собственного жилья. До переезда на Манхэттен она с матерью, Региной, жила в маленьком коттедже, притулившемся позади загородного дома семьи Гэннон, что на Лонг-Айленде. Ее мать служила у них экономкой.

Шли годы, и подержанную мебель Оливия медленно и вдумчиво заменяла на другую. Выучившись самостоятельно и обладая врожденным хорошим вкусом, она стала разбираться в искусстве и дизайне. Стены кремового цвета в ее квартире сделались удачным фоном для картин, которые она приобретала на распродажах имущества. Старинные ковры в гостиной, спальне и библиотеке были той палитрой, из которой она выбирала цветные ткани для обивки мебели и штор.

У попадавшего сюда впервые человека неизменно складывалось впечатление теплой и уютной гавани, дарующей спокойствие и безмятежность.

Оливия любила свою квартиру. На протяжении всех этих лет у «Олтмана», сопряженных с конкуренцией, мысль о том, что в конце дня она устроится с бокалом вина в просторном мягком кресле и будет смотреть на закат, была для нее постоянной отдушиной.

Это место было ее прибежищем еще сорок лет назад, в период жестокого разочарования – тогда она окончательно осознала, что Алекс Гэннон, блестящий врач и ученый, предмет ее безнадежной любви, никогда не позволит их отношениям перерасти в нечто большее, чем близкая дружба… Ему нужна была только Кэтрин.

После встречи с Клеем Оливия сразу поехала домой. На нее опять навалилась страшная усталость, из-за приступов которой она две недели назад и обратилась за консультацией к своему кардиологу. Чувствуя, что едва ли сможет переодеться, она все-таки заставила себя снять верхнюю одежду и облачиться в теплый халат голубых тонов, очень подходящих к цвету ее глаз.

Из чувства протеста против своей доли она решила лечь на диване в гостиной, а не на кровати. Клей предупреждал ее, что можно ожидать повторных приступов непреодолимой усталости, а потом однажды она просто не сможет встать.

«Но не сейчас», – подумала Оливия, потянувшись за шерстяным пледом, всегда лежавшим на тахте около кресла. Она села на диван, положила одну из декоративных подушек в изголовье, легла и натянула на себя плед. И только потом облегченно вздохнула.

«Две недели, – крутилось у нее в голове. – Две недели. Четырнадцать дней. А сколько это часов? Не важно», – засыпая, подумала она.

Когда она проснулась, тени в комнате подсказали ей, что уже вечер. «Перед встречей с Клеем я только выпила утром чашку чая, – вспомнила она. – Не хочется, но надо что-то съесть». Откинув плед, она медленно поднялась, опять вдруг ощутив настоятельную потребность проверить, на месте ли бумаги Кэтрин. На самом деле у нее возникло пугающее чувство, что они каким-то образом исчезли из сейфа в гардеробной.

Но нет, вот они, в папке, которую мать дала ей всего за несколько часов до смерти. «Письма Кэтрин к матери, – подумала Оливия, и у нее задрожали губы. – Письмо матери-настоятельницы к Кэтрин; копия свидетельства о рождении Эдварда; полная страсти записка, которую он дал моей матери для передачи Кэтрин».