Саквояж со светлым будущим - Устинова Татьяна Витальевна

Она моментально замолчала и стала смотреть на дорогу.

— А правда мама классно машину водит? Даже такой здоровый джип!

— У этого джипа имя есть, — сказал Родионов небрежно.

— Какое? — заинтересовался Сильвестр.

— Не скажу, — почему-то ответил великий писатель. — Ты же первый раз на нем едешь!

Маша покосилась на писателя — объяснение было по меньшей мере странным, но Сильвестр, кажется, все понял.

— Мам, я есть хочу. У меня Паштет булку съел. Он не завтракал.

— Почему он не завтракал?

— У него мама уехала куда-то, он в школу сам вставал, представляешь? Ну вот и не завтракал.

— Понятно. Но есть нам все равно некогда.

И опять покосилась на великого. Великий ничего, не сердился. Почему-то ее очень смущало, что они едут втроем на машине, да еще разговаривают про булки и про Паштета, и что это тогда такое, если не вовлечение писателя и начальника в свою частную, никому не интересную жизнь?!

— Мам, а как же я до вечера?! Я есть хочу! С утра хочу. Как Паштету булку отдал, так и захотел!

— Сильвестр, замолчи, — шикнула Маша. — Сейчас приедем в издательство и чего-нибудь найдем. Там столовая есть.

Сильвестр засопел над ухом у Родионова. Столовая — это звучало как-то уж очень скучно. Хоть бы буфет. И то как-то веселее.

Маша посмотрела на него в зеркало заднего вида. У него была расстроенная мордочка. Он имел способность моментально расстраиваться из-за пустяков и так же моментально приходить в хорошее настроение.

Ее сын был рассеян, непрерывно все терял и потом шатался по квартире и ныл, что злые люди все специально от него попрятали. Он был ленив, все уроки делал за пять минут, но и этих пяти минут ему хватало, чтобы учиться прилично, а по некоторым дисциплинам просто блестяще, что для Маши, все науки бравшей исключительно упорством, то есть той самой чугунной задницей, оставалось загадкой. Он обладал чувством юмора, всегда был готов прийти на помощь, чувствовал ответственность за семью, в которой были одни женщины, и любил пожаловаться на то, что невыносимо устал, специально для того, чтобы его жалели. Жалость он любил не просто какую-нибудь, а деятельную — чтобы чесали спинку, наливали чаю, делали бутерброд и давали кашу с вареньем. Он был честолюбив и однажды, выиграв теннисный турнир, весь вечер прошатался в халате, с голой худосочной грудью, на которой болталась заслуженная «золотая медаль» из жести на триколорной ленточке. Медалью Сильвестр очень гордился.

Ему только что стукнуло двенадцать лет.

Родионов раньше его никогда не видел. Впрочем, нет, видел один раз, когда Сильвестр приезжал к Маше на работу, то есть к Родионову домой, но она тогда быстренько вытолкала сына вон, и он, помнится, ждал мать на лавочке у подъезда.

— Мам, а чего там в этой столовой, а? Я тебе сразу говорю, я борщ не буду!

— Если хочешь есть, будешь все, — отрезала Маша.

— Да не буду я борщ! Не хочу я его!

— А ты чего хочешь?

Родионов в семейную перепалку не вмешивался, помалкивал, но Маша, вдруг осознав, что он рядом, разговоры про борщ моментально свернула.

Тут и до издательства доехали, и оказалось, что даже не опоздали.

— Я сразу к Маркову, — сказал Родионов раздраженно, как только Маша припарковалась и приказала сыну вылезать. Раздражение возникло оттого, что сейчас опять придется объясняться по поводу рукописи, которой как не было, так и нет. — А ты в пиар-отдел давай. И спроси про билеты.

Иногда с ним такое бывало, он любил поруководить Машей относительно чего-то такого, что уже давным-давно не имело к нему никакого касательства.

Вот, к примеру, спросить про билеты в Киев. Или узнать, заправляла ли она машину.

— Хорошо, Дмитрий Андреевич.

За чистыми высокими стеклами нового офисного здания угадывалась конторка и прохладный плиточный пол, и охранники за конторкой, завидев их, издали приветливо улыбались, и в идеально промытом стекле Маша поймала отражение их троицы — очень красивое. По крайней мере, ей так показалось. Здоровенный, ухоженный Родионов, она сама в пиджачке и с портфелем, настоящая бизнес-леди, и Сильвестр, загребающий уличную пыль раздолбанными кроссовками, в джинсах и майке навыпуск. На майке спереди была нарисована чудовищная морда и написано кровью «Рамштайн», а на спине загадочные символы. Впрочем, спина в стекле не отражалась.

Они вошли, и турникет послушно повернулся — знак особого уважения охраны, которая не то что пропусков у великого не спрашивала, но и переключала свои кнопки даже раньше, чем следовало.

Родионову нужно было на шестой этаж, а Маша с Сильвестром вышли на пятом, где располагались пресс-служба и пиар-отдел. Она не сказала никаких напутственных привычных слов, вроде того, что «Я буду ждать вас там-то и там-то, возвращайтесь скорей», и он на миг почувствовал себя брошенным.

Это она из-за сына, решил Родионов, рассматривая в зеркале свое небритое отражение. У нее голова занята Сильвестром и тем, что наговорил по телефону тот придурок.

Аркадий Воздвиженский был не только «неорганизованным», но еще и крайне равнодушным человеком. Он знал за собой эту черту и старался всячески ее маскировать — там, где ему представлялось нужным. Он особенно внимательно слушал собеседников, до коих ему не было никакого дела, но которые могли пригодиться в его дальнейшей жизни и карьере, и прослыл очень внимательным и чутким человеком. Он оказывал нужным ему людям мелкие услуги, которые ему самому ничего не стоили, но казались важными тем, кому он их оказывал, и прослыл отзывчивым. Вот, к примеру, он предложил Маше заехать за ее сыном в школу, и она наверняка преисполнилась благодарности и еще раз убедилась в том, какой ее шеф душевный человек!

А он вовсе не от душевности, а от равнодушия предложил-то!

Ну, какая ему разница, с сыном ехать или без оного?!

Секретаршина семья не имела к нему никакого отношения, и никогда он ею не интересовался, и поэтому сейчас ему было как-то… непривычно, что ли. Он никогда не интересовался тем, что происходит с Машей за порогом его квартиры — куда она идет и что делает там, куда пришла, и что представляют собой ее родители и есть ли у нее, скажем, садовый участок под Егорьевском. А тут вдруг сын Сильвестр оказался вполне материальным, и Родионова это… смущало. Он неожиданно подумал, что если ему двенадцать, а Маше двадцать девять, значит, она родила его в нежном возрасте семнадцати лет, и это показалось ему странным.

Или ей не двадцать девять, и он все перепутал?…

Это тоже от равнодушия, сказал он себе. Тебе нет дела ни до кого, кроме твоих героев. Вот и до Маши никакого нет. Просто тебе с ней удобно, гораздо, гораздо удобнее, чем с ее предшественницами и предшественниками.

Лифт тренькнул, разъехались блестящие двери, и Родионов вышел на пустынную площадку шестого этажа. Здесь никто никогда не курил, не толкался, не обменивался новостями, не шептал друг другу в уши свежие сплетни. Здесь было чисто, чинно, хорошо пахло, и ни один звук сюда, в «поднебесную», не долетал «снизу», оттуда, где обитали простые смертные с их простыми радостями и печалями.

Родионов усмехнулся своему трепету, который испытывал против желания, и нажал белый квадратик на стене.

Он чувствовал, что невидимый Большой Брат изучает его в глазке камеры, словно в щели прицела, внимательно и равнодушно, как он сам, Родионов, изучал весь мир. Потом в мозгах дверного механизма запищало, и писатель толкнул тяжелую дверь с матовым стеклом.

В святая святых самого крупного, успешного и процветающего издательства этой страны было прохладно и еще более тихо, пахло кофе, цветами и какой-то парфюмерией.

Родионов перехватил портфель другой рукой — от неловкости.

Дьявол!… Я не хочу и не буду… переживать. Я самостоятельный человек тридцати восьми лет от роду, сделавший собственные деньги и имеющий собственные мозги. Я уже написал почти двадцать книг и напишу еще сорок! Я никого и ничего не боюсь. Меня нельзя заставить есть борщ против моего желания.

— Здравствуйте, Катя.

— Здравствуйте, Дмитрий.

— А Марков у себя?…

— Да, — с некоторым сомнением произнесла секретарша. — Вы договаривались? Потому что мне никто ничего не сказал, и Марья Петровна не звонила.

Родионов не сразу сообразил, что Марья Петровна — это его Маша.

— А… она не звонила, потому что я не собирался заезжать. Если Марков занят, я не буду настаивать на встрече.

Ну, слава богу, он занят!…

Про Машины проблемы и странные телефонные звонки Родионов давно позабыл.

— Нет, нет, — заторопилась секретарша, — я сейчас спрошу. Может быть, вам пока кофе сделать или чаю зеленого? Или минеральной воды?

— Кофе и воды, — решил Родионов. Еще оставалась некоторая надежда на то, что издатель его не примет. Впрочем, что за глупости?! Разве когда-нибудь Марков его не принимал?

— Валентин Петрович, к вам Родионов.