Профессия – первая леди - Леонтьев Антон

– Чертов старик! – закричал он. – Он вынул обойму!

Браня спас меня! Пока убийца чертыхался, я схватила вилы для навоза, стоявшие в углу. Дусик завладел секатором, а Рая Блаватская вооружилась десятилитровым оцинкованным ведром.

– Ну что, милейший, – процедила я. – Хочешь убедиться на своей шкуре, что булыжник – это орудие пролетариата? У тебя есть такая возможность! Вперед, робяты, на штурм Бастилии!

Андрюсик в сорок пятый раз облобызал меня. Из брюнета-стервеца он превратился в златокудрого и непоседливого мальчика-амурчика. Он снова давал вечеринку, посвященную выписке из больницы. Чествовали не сколько самого Андрюсика, сколько меня.

– Дусик, крошка, ты снова спас меня от гибели! – восторгался Андрий. Он представил меня своему новому другу-фотографу и сообщил, что съемки на Галапагосских островах отменены.

– Дусик, мы едем на Мальдивы! Хочешь с нами?

Но у меня были иные планы. Неделю назад я познакомился с Вероникой Ильиничной Гиппиус, сестрицей тети Фимы. Я сразил ее нехитрым комплиментом, поинтересовавшись, на сколько лет она ее младше: двенадцать или пятнадцать.

Вероника (немедленно велевшая звать себя на «ты» и Никой) польщенно улыбнулась: для своих пятидесяти с большим хвостиком она выглядела потрясающе.

– Значит, ты и есть тот самый молодой альфонс, которого приютила глупышка Фимка? – спросила Ника. – И ты наверняка можешь дать массу полезной информации для моей новой монографии.

Наше знакомство и обмен теоретическими знаниями завершились рядом экспериментальных упражнений и вольной программой. Скажу честно, что Ника не зря считается одним из ведущих специалистов в области секса на всей планете!

Поэтому, когда она предложила мне сопровождать ее в качестве личного секретаря (и «аспиранта») в крошечное княжество Бертранское на Лазурном побережье, где Вероника по личному приглашению Великого князя Клода-Ноэля будет преподавать в течение года в одном из частных университетов, я согласился.

С «виссарионовыми братьями» пока повременю, как и с пассионарным вегетарианством в тайге.

Ника относится ко мне как к сыну и на полном серьезе решила сделать из Дусика Стрешневича не только своего любовника, но и ученика.

– Я тебя не только кандидатом сделаю, я тебе и докторскую сама напишу! – заявила она. – И профессором станешь, и орден Почетного легиона, как я, получишь!

Такая перспектива меня прельщает. Для Ники я не сиюминутное увлечение, а, стыдно сказать, большая и пламенная любовь. Я же Нику уважаю и ценю: впрочем, кто сказал, что любовь – это прочный фундамент для долгосрочных взаимоотношений. Я много раз убеждался в обратном.

– Уверена, Дусик, – заявила мне Ника, – что нас ждут впереди потрясающие научные успехи.

И я не сомневаюсь, что так оно и будет!

Моя депрессия закончилась, когда Артем показал мне коляску, в которой сопела малышка Алиса. Я пожаловала в Калифорнию, чтобы лично проконтролировать процесс воспитания моей единственной (пока что!) внучки.

– Какое чудо! – сказала я, когда Беверли положила мне малышку на руки. – И глаза точь-в-точь как у бабушки!

– Да, и кофейная кожа, и африканские кудряшки, – заметил ехидно Артем. – Вылитая герцословачка с грузинскими корнями!

…После того как мы сообща расправились с беднягой киллером (нет ничего страшнее десятилитрового оцинкованного ведра в руках разъяренной Раечки Блаватской) и сдали его в полицию, я задумалась – а что же делать дальше?

Огнедар не остановится ни перед чем, у него же целая команда убийц, он сам с гордостью заявлял об этом.

Экстренный выпуск вечерних новостей принес избавление.

– Как нам только что сообщил представитель ГУВД города Экареста, – вещала дикторша, – около часа назад в дорожно-транспортном происшествии погиб директор КГБ Герцословакии Огнедар Браниполкович Сувор…

Машина, за рулем которой находился мой несостоявшийся пасынок, пробила ограждение Кузнецкого моста и спикировала в Экарест-реку. Огнедар и его отец, находившийся в автомобиле, погибли. Они не смогли выбраться на поверхность…

О причинах аварии в следующие дни сообщалось скупо, комиссия пришла к выводу о неполадках в тормозной системе. Но я знала: это последнее убийство, которое совершил генерал Сувор.

Он решил избавить весь мир от своего упоенного властью сына. Он решил умереть вместе с ним…

Браня, я же любила тебя и люблю до сих пор! И буду любить вечно! Плевать мне на то, что ты – убийца и сумасшедший! Ты – мой Ланцелот! Ты – мой Тристан! Ты – мой Одиссей! Ты – мой Дон Кихот! Мой Ромео.

Я – твоя королева Гинерва! Я – твоя Изольда! Я – твоя Пенелопа! Я – твоя Дульцинея! Твоя Джульетта!

Ты – мой Адам, я – твоя Ева!

И вот – тебя больше нет… И меня гложет страшное подозрение: ты убил Огнедара не в стремлении предотвратить государственный переворот, ты убил его из-за меня! Ты не смог простить ему, что он велел киллеру «избавиться от свидетелей».

Ты спас меня! И я буду всегда нежно любить тебя, невзирая ни на что!

…Скандала, разумеется, никакого не было. О смерти олигарха Богдановича и гибели директора КГБ судачили не больше трех дней подряд. О Стефане д’Орнэ забыли, как будто его и не было.

В доме Брани я нашла последний сохранившийся и самый что ни на есть подлинный шедевр Стефана-старшего, картину под названием «Добродетель отчаяния». Он хранил ее на антресолях в футляре из-под контрабаса.

Картина, написанная окончательно лишившимся рассудка художником, изображала Иуду. Иуду, предавшего Иисуса, Иуду, потерявшего веру, Иуду, впавшего в отчаяние и повесившегося на одинокой осине. Ибо оно, отчаяние, и есть самый тяжкий грех.

Ликом Иуда был похож на Иннокентия Сувора. И на Браню. Я поразилась тому, сколько муки в глазах этого самого страшного из грешников. Грешника, так и не прощенного, обреченного на вечные скитания между адом и раем. Грешника, который сам не убил, но который обрек на смерть того, кого любил…

А мой Браня? Неужели и его ожидает такая участь? Я сожгла картину в саду, но легче мне не стало.

Меня несколько отвлекала от страданий «Ярмарка тщеславия», но прежний азарт и энтузиазм фокстерьера, разрывающего лисью нору, безвозвратно ушли. Я вяло беседовала с женой столичного мэра, начав разговор вопросом, правда ли, что даже тот стул, на котором я сижу, сделан ее фирмой, и завершив его просьбой поделиться с телезрителями секретом того, как заработать миллиард.

Я решила сменить обстановку и, поручив Лоханкина заботам Раи, уехала в Штаты. Олигарха, возводившего «Букингемский дворец» на участке рядом с моей дачей, наконец-то арестовали. Теперь он обитает не в Перелыгине, а составляет компанию Молнезару Белоцерковскому в следственном изоляторе с поэтическим названием «Солдатская Услада»… Можно было в тиши работать над шедевром…

Но я не могла!

Поэтому и поехала в гости к Артему и Беверли. Я возилась с малышкой, по вечерам кропала роман и думала о том, что рано или поздно мне придется снова приехать в Перелыгино, переступить порог дома и остаться одной.

Но у меня будет теплый и когтистый Васисуалий, ноутбук с очередным рассказом, пачка сигарет, бесконечное количество крепчайшего кофе, «Ярмарка тщеславия», словоохотливая Рая Блаватская, а также моя многострадальная и любимая Герцословакия!

Жизнь такова, что радости сменяются горестями, а печаль звонким смехом. Я буду снова преподавать в своей Итаке, пытаться вложить в головы американских студентов минимальные сведения по герцословацкой литературе, время от времени наезжать в Силиконовую долину, чтобы взглянуть на Алису. Ника будет рассказывать мне о каскаде небывалых оргазмов, который она испытала с Дусиком («Фима, у женщин после менопаузы резко обостряется чувственность!»), а братец Илюшечка – стрелять очередные «двадцать долларов» до гонорара. Я буду продолжать царить на литературном Олимпе, наводить страх и трепет на писательский мир и богемную тусовку и вскоре наверняка получу очередного Фредди Крюгера или анти-Дюринга.

…И, может быть, когда-то на горизонте покажется мой всадник-принц, который похитит меня, и мы отправимся вскачь в неведомое королевство у моря, где три изумрудно-зеленых мглистых солнца никогда не закатываются за синемраморную горную гряду и пляж усеян черным жемчугом и лепестками пурпурных роз, а в прозрачном воздухе порхают невесомые колибри. Мы будем любить друг друга крепко-крепко, и родится у нас сорок детей, и скончаемся мы в одни день и один час, держась за руки…

Но буду (как призывает президент Бунич) реалисткой: наверняка этого никогда не произойдет. Что ж, остаться в Перелыгине в обществе Василиска и Раи Блаватской тоже не так уж и плохо. Даже очень неплохо! Просто великолепно!

И я вовсе не плачу, нет, уверяю вас, это не слезы! Это предрассветная роса, берилловая пыль, но только не слезы!