Фокиниада - Степнова Ольга

Севка присел возле стола, где стояли две чайные чашки и сахарница.

– А ты мне вот что скажи, Лаврухин, – задумчиво произнёс он, – в твоей практике когда-нибудь случались убийцы, которые, убегая с места преступления, просили прикурить у первого встречного?

– Аффект! – Вася с такой силой подёргал себя за чуб, что парик съехал набок. – Я который раз говорю тебе – аф-фект!!

– Ага, а отпечатков нигде нет, даже на топоре, – хмыкнул Фокин. – Разве в состоянии помутнения рассудка перчатки надевают?

– Перчатки, может, и не надевают, – выпучив глаза, зашипел Вася, – а вот полотенцем… – Он сорвал с гвоздя полотенце и потряс им перед носом у Фокина. – Полотенцем любой дурак догадается отпечатки стереть. Даже в состоянии аффекта! – Вася отбросил полотенце на подоконник. – И, кстати, попросить закурить у первого встречного, убегая с места преступления, можно тоже только в состоянии аффекта! Ты, Фокин, за деньги работаешь, тебе во что бы то ни стало надо доказать, что банкир не убийца, а я… я в отпуске. Поэтому я объективнее.

– Вот потому, что ты в отпуске, ни фига ты не объективнее! – Севка встал и, подсвечивая себе фонариком, пошёл осматривать квартиру.

Ох, и не любил он всю эту мутоту – осмотры, версии, основанные на догадках, сомнительные показания сомнительных свидетелей… Севка любил – вспышку, озарение, которые происходили в мозгу и которые никогда не подводили его. У Севки была потрясающая интуиция. А ещё он любил погони. Стрелял Севка снайперски, впрочем, снайпером он и был – в армии.

В общем, вся эта рутинная работа с поиском следов и свидетелей была ему не по вкусу, хотя именно она и составляла девяносто девять процентов всей деятельности любого частного детектива.

Лаврухин завис на кухне со своим гуцульским чубом и идеей аффекта, а Фокин, обшарив комнату, не обнаружил в ней ничего подозрительного и удивительного. Недовязанный носок на кровати, пузырёк корвалола на тумбочке и… портрет Сталина на стене.

В ванной всё обстояло столь же безлико и по-стариковски убого. Хозяйственное мыло в мыльнице, жестяной тазик, стиральная доска вместо машины и ковшик вместо сломанного душа.

– Вот жмоты, – возмутился Фокин, – не могут старухе быт обустроить. Богатеи хреновы!

Луч фонаря скользнул по стене, по унитазу, по раковине, и вдруг выхватил в узком фаянсовом пространстве возле крана что-то изящное, маленькое и блестящее. Севка нагнулся, настойчиво уперев луч фонарика в свою находку.

– Вась! – позвал он. – Иди сюда!

– Ну чего? – приплёлся Лаврухин. – Дохлого таракана нашёл?

– Глянь сюда, – кивнул Сева на раковину.

– Ну, колечко, – пригнувшись, Вася без интереса посмотрел на предмет, который освещал луч света. – И что?

– Вась, я, конечно, понимаю, что ты в отпуске, а я за деньги работаю и поэтому менее объективен, чем ты, но сам подумай, откуда у бабки золотое кольцо с топазом?

– Это кольцо Жанны. Она мыла руки, вот и сняла его. А надеть забыла!

– Не-ет, – улыбнулся Севка, чувствуя, что тот самый триумфальный момент настал: вот она – вспышка, мысль, озарение, которое может привести к разгадке. Двумя пальцами, осторожно, он взял кольцо. – Не-ет, Лаврухин! Это колечко тысяч двадцать рублей стоит, не больше. По банкирским меркам – дешёвка. Штамповка питерского или московского завода. Не стала бы Жанна Говорухина свой статус портить таким колечком. Она трусы, извините, дороже носила. Нет, это не её колечко.

– А чьё?! – вылупился на Севу Лаврухин.

– Женщины среднего достатка.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что это кольцо женщины среднего достатка.

– У меня отпуск! – заорал Лаврухин. – Я домой хочу! Спать!

– Тише, – взмолился Сева. – Тише, а то нас как грабителей заметут твои же коллеги. – Фокин сунул кольцо в карман и вдруг отчётливо услышал, что в замке поворачивается ключ.

– Ох, ё! – присел от страха Лаврухин.

Погасив фонарь, Севка вытолкал Васю в коридор, а потом в комнату.

– На балкон, на балкон давай! – шёпотом завопил Фокин.

– Где?! Где балкон-то?! – заметался в темноте Лаврухин. – Нет балкона!

В коридоре уже открывалась дверь, искать балкон было некогда.

Фокин плюхнулся на пол и втиснулся под кровать.

Лаврухин сделал то же самое, с той только разницей, что оказался не на полу, а на Севе: места под узкой кроватью на двоих не было, поэтому получилась шаткая пирамида – Севка, сверху Лаврухин, а на нём деревянная узенькая лежанка, ножки которой оторвались от пола. Кровать чутко реагировала на любое движение, вибрируя при каждом вдохе и выдохе своей «живой подставки».