Черный маг за углом - Ольховская Анна

А в метре от себя – Чуню и Шречку.

В глазах которых не было даже следа разума. Рядом стояли, раскрыв рты и пуская слюни, два овоща…

Разум так и не вернулся к Шречке и Чуне. Первые дни их держали в местном медицинском изоляторе, но вскоре перевезли в психиатрическую клинику, и о них больше никто не слышал.

Да, собственно, и не хотел слышать. Никто не проронил даже полслезинки над их горькой судьбинушкой, наоборот – все без исключения обитательницы барака вздохнули с облегчением. И все до единой ни слова, ни даже буквы не проронили насчет происшедшего. Хотя к начальнику колонии таскали всех, и не по одному разу – отчитываться ведь Хозяину надо было перед руководством, а что писать? С чего бы вдруг две абсолютно здоровые тетки, психика которых казалась такой же монолитной, как сало на их телах, превратились в мычащих и пускающих слюни особей, не способных контролировать даже собственные сфинктеры?

Черепно-мозговые травмы исключались – на теле заключенных Криворучко (Шречка) и Борискиной (Чуня) не было найдено даже крохотных синячков, и шишек на чугунных лбах – тоже. И черепа своей монолитностью и весом напоминали булыжники. А где вы видели травмированные булыжники?

В общем, геморрой еще тот! Но начальник колонии, подполковник Сивцов, был, в общем-то, не очень рассержен. Если честно, он даже бахнул коньячку на радостях.

Потому что это был конечный геморрой – там подмазал, тут подмаслил, денежка здесь, денежка там, и все шито-крыто. Необходимые документы готовы, Криворучко и Борискина отправлены в спецпсихушку.

А вместе с ними отправлены бесконечные головняки, повторяющиеся с дебильным постоянством – угомонить этих двух не удавалось. И подполковнику Сивцову, чтобы не огрести качественных трындюлей, приходилось еще и прикрывать бабищ, выписывая поддельные медицинские заключения.

А что было делать?! Сивцов прекрасно знал, кто превратил заключенную Евгению Маслову в инвалида, но доказательств – ноль. Свидетелей нет, все молчат. Даже сама Маслова, запуганная и сломанная, упорно молчала. Единственное, что подполковник мог сделать для бедолаги, – перевести Женю в другую колонию, где не было подобных Криворучко и Борискиной тварей.

А теперь и у него их не было. Ну как не выпить коньячку за это? В колонии в целом, а в бараке, где случился инцидент, – особенно, вообще теперь тишь да гладь!

Никаких драк, никаких склок, не чифирят, никого не прессуют, не глумятся, не опускают. Пионерский отряд, а не колония!

В бараке действительно можно было теперь более-менее спокойно отбывать срок, не боясь угроз и издевательств. И подпевалы Шречки и Чуни, их подобострастные вассалы, тоже притихли. Никому из них даже в голову не пришло ночью, к примеру, попытаться отомстить за своих владычиц тюремных и воткнуть Ведьме заточку в сердце.

Это же Ведьма! Свидетельницы происшествия на всю жизнь запомнили, как страшно изменилось тогда лицо новенькой!

Нет, оно не стало уродливым, наоборот – и без того правильные черты внезапно стали нечеловечески совершенными. А глаза… Зрачки, казалось, растеклись на всю радужку, и глаза заполнил темно-фиолетовый огонь.

Тонкие ноздри затрепетали, руки раскинулись в стороны, а потом…

Потом воздух вокруг новенькой задрожал и вспыхнул! Белым таким пламенем, как у бенгальских огней. Но пламя это было холодным, да нет – ледяным! Даже пар изо рта при дыхании появился!

И это пламя отшвырнуло Шречку и Чуню, бабищ весом в центнер каждая, словно котят!

Но самое странное – больше никого не тронуло! Хотя та же Рюшка находилась совсем рядом.

А Шречка и Чуня…

Они с грохотом обрушились на пол, успев еще вякнуть что-то матерное.

А потом поднялись. Молча.

И это были уже не они, а два тела. Два обмочившихся, пускающих слюни тела с абсолютно пустыми глазами.

Так Лена Осенева и получила кличку Ведьма.

Но подруг больше у нее не стало. Ведьму боялись, Ведьму уважали, но – сторонились.

Рядом осталась только Рюшка. Ну как рядом – вместе на работу, в столовую, в баню, разговоры ни о чем, обсуждение книг, но никаких задушевных бесед, ничего о личном, о наболевшем.

Лена видела, что рыжуля тоже в глубине души побаивается. Восхищается – да, гордится таким знакомством – ее теперь тоже опасались обижать, но считает не совсем человеком.

И ни разу, ни единым словом Рюшка не коснулась случившегося. И она, и все остальные избегали разговоров с Леной на эту тему. За спиной шушукались, это да, но стоило Ведьме подойти поближе, и разговоры тут же прекращались. А женщины старались не смотреть ей в глаза.

А Лене так хотелось узнать – ЧТО тогда произошло? Что она сделала? Почему они все так боятся теперь?

Ведь сама она ничего не помнила. Вспышка, и все. И Шречка с Чуней уже овощи.

Ночью, когда Лена в очередной раз мучительно пыталась вспомнить – что же она такого сделала, она вспомнила.

Но не о расправе над двумя гнусными бабищами, нет.

Из кладовки памяти, чихая пылью, выбрался совсем другой эпизод, причем из тех, что Осенева изо всех сил старалась забыть.

Все, что случилось полгода назад на Олешином острове.

Но сейчас Лена словно опять перенеслась в тот полуразвалившийся сарай, где они с Ланкой очнулись связанными по рукам и ногам.

И тетка Иляна, знахарка и ведунья из Румынии, так неожиданно пришедшая к ним на помощь.

И взгляд ее темно-карих, почти черных глаз, словно рентгеном просветивший душу Лены. Сначала холодный, враждебный, этот взгляд постепенно теплел, пока не превратился в горький, но шоколад.

А потом тетка Иляна сказала то, что показалось тогда Лене полной чушью.

В ней, в обычной девушке с Кубани, есть Сила? Причем какая-то чужая, не из этого мира?! И Сила эта сродни той, что черным варевом бурлила внутри мелкой твари по имени Диночка Квятковская, ублюдочной малышки Динь?!

Правда, тетка Иляна сказала, что Сила Лены – светлая. Поэтому знахарка и не придушила Осеневу прямо там, в сарае, а помогла освободиться от веревок.

Потом же закрутился такой мощный торнадо жути, что Лена забыла о словах тетки Иляны.

И вспомнила вот сейчас.

Не обязательно было считаться гением логического мышления, чтобы сложить два и два. То, о чем сказала старая знахарка там, на побережье Белого моря, и случившееся здесь, в колонии.

Ведь свое ощущение разрастающегося клубка энергии в районе солнечного сплетения Лена запомнила. Получается, это и была та самая Сила, о которой говорила тетка Иляна?!

Нет, ну здорово, конечно, вот только одна ма-а-аленькая проблемка.

Что с этим всем делать?! Ведь управлять своей Силой Лена не умела. Совсем. Она даже найти хотя бы след ее внутри себя сейчас не могла. Словно весь запас во время того взрыва и израсходовался.

А ведь это именно то, что ей сейчас так необходимо! Что помогло бы справиться с этими гиперборейскими марионетками, Шустовым и Тарским!

Или как минимум – сбежать из колонии, чтобы на свободе разобраться в ситуации, отыскать Матвея и Володю и всем вместе отправиться на помощь Ланке!

И доказать Яромиру, что она, Лена, ни в чем не виновата…

Но сколько Лена ни вслушивалась в собственные ощущения, сколько ни пыталась отыскать хотя бы след каких-либо сверхспособностей, ничего не получалось.

Пробовала настраиваться на соседок по бараку или других швей в цеху, ловить их эмоции, чувства, мысли – по нулям. Нет, ну не совсем, конечно: если кто-то очень сильно раздражен либо расстроен чем-то, или рад, или боится – это чувствовалось. Вот только замечала подобные эмоции не только Лена, они были понятны всем.

По ночам Осенева снова и снова пыталась почувствовать в области солнечного сплетения если не шаровую молнию, то хотя бы искорку. Но увы – никакой искорки там не было.

Возможно, мешало урчание полуголодного желудка – кормили в колонии, в общем-то, неплохо, но уж очень невкусно. И Лена, какой бы голодной она ни была, никак не могла отдать должное вдохновенному мастерству местных кулинаров. Вернее, отдавала. Обратно. Оставляя в металлической миске почти половину порции.

С чем ее желудок был категорически не согласен, о чем и спешил сообщить ночью. Если бы хоть какие-то посылки с воли были, тогда у Лены всегда имелся бы в тумбочке какой-нибудь вкусный аргумент, способный успокоить революционно настроенный желудок.

Но ни посылок, ни вкусных аргументов не было. Родители пока так и не узнали, что случилось с их дочерью, отец с матерью вообще не были сторонниками частого общения. Это вовсе не означало, что они не любили Лену, нет. Просто в их семье, сколько Лена себя помнила, всякие там «телячьи нежности» не приветствовались. Мать, Елизавета Петровна, работала завучем в школе, очень строгим, но справедливым и всеми уважаемым завучем. И эмоции свои всегда держала под контролем, привыкла так. Отец, Николай Павлович, служил инспектором технадзора и без конца мотался по командировкам. А где вы видели добрых, чутких и нежных инспекторов? Работа у них такая – слабины не терпит.