Безумный магазинчик - Волкова Ирина

В короткие промежутки между стиркой, готовкой, уборкой и бесконечным штопаньем мужниных носков, Людмила Губанова запоем читала истории о любви и жизни высшего общества, перевоплощаясь в графинь, королев, куртизанок и роковых дам полусвета. Она настолько глубоко погружалась в свою внутреннюю жизнь, что переставала замечать царящее вокруг убожество.

Волоча неподъемные авоськи по вязкой, как тина, грязи, Губанова слышала звуки клавесина и уносилась в запряженной шестеркой лошадей золоченой карете к воротам своего замка. Она была герцогиней Альба, в обнаженном виде позирующей молодому Гойя, Клеопатрой, ожидающей возвращения Марка Антония, Эдит Пиаф, внимающей рукоплесканиям зрительного зала, она была звездой подиумов и балериной, целомудренной белокурой девственницей и сводящей мужчин с ума хищной роковой брюнеткой.

Людмила мечтала, чтобы роскошная жизнь, о которой она могла только грезить, стала реальностью для ее сына. По ночам перед сном, склонившись над кроваткой маленького Миши, Губанова повторяла, как заклинание, что ее сын обязательно станет великим музыкантом, великим художником, великим актером, великим писателем или поэтом — не важно кем, но главное — великим.

Мишины фотографии будут печатать во всех газетах и журналах, его будут показывать по телевизору, и тысячи поклонниц будут слать ему восторженные письма и умирать от неразделенной любви.

Как всякий великий человек, мамин Зайчик должен был вырасти благородным, щедрым и великодушным, обладая, помимо этого, всеми остальными мыслимыми и немыслимыми достоинствами положительных героев столь обожаемых Людмилой Губановой любовных романов.

Артем Губанов, отец Психоза, по вечерам напивался, лежа на диване перед телевизором. Подзатыльником выгнав на кухню жену, он начинал воспитывать сына, ковать из него «настоящего мужика с яйцами», растолковывая ему по-мужски, что к чему и что почем в этом поганом мире.

Одной из излюбленных тем участкового инспектора были пытки, с помощью которых бравые менты лихо раскручивали сидящих в несознанке подозреваемых. Именно за непомерное пристрастие к истязаниям чересчур ретивого опера с Петровки в свое время низвели до уровня простого синяевского участкового.

— В-все начальники — с-суки, — изливал наболевшее пьяненький Губанов-старший. — Он-ни тебе никогда не скажут — в-выбей, м-мать твою так, из этой п-падлы чистосердечное п-признание. Н-нет. Т-тебе лишь велят в т-такие-то сроки получить нужные показания от гр-ражданина такого-то. Н-не получишь показаний — ты п-по уши в дерьме.

Шмыгая носом, Зайчик-Засранчик слушал откровения родителя. В методах не оставляющих следов истязаний советская милиция не придумала ничего нового и оригинального. Да и к чему было изобретать велосипед, если к ее услугам был обширный многолетний опыт царской охранки и НКВД, гестапо и КГБ, иранского САВАКа и польской дефензивы. Менялись лишь названия приемов, но не сами приемы. Главная заповедь мента — пытай, не оставляя следов. Не оставляя следов и, естественно, не попадаясь. Попался — значит дурак, а глупости начальство не прощает.

«Парашют». Человека поднимают за руки и за ноги и плашмя кидают на пол. Следов никаких, зато ощущения — словно ты стал отбивной котлетой.

«Слоник». На голову подозреваемого одевают противогаз и пережимают трубку до тех пор, пока глаза не полезут на лоб. Короткий вдох — и по новой.

«Марьванна» или «Попугай» — когда голову засовывают между колен, руки и ноги сковывают наручниками и катают получившийся обруч по полу, пиная по согнутому позвоночнику. Еще эффективнее — колотить резиновой палкой по голым пяткам — нервных окончаний полно, а синяков не остается.

«Карандашик» — сдавливание пальцев подследственного с зажатым между ними карандашом.

Миша слушал истории о том, как иногда кретины подследственные умирали под пытками. Заключение медиков всегда было одним и тем же — смерть от естественных причин, судмедэксперты ведь свои в доску, что надо, то и напишут. Хреново, конечно, когда подследственный на допросе загибается, но ничего не поделаешь — во всяком деле бывают издержки производства.

— Власть не может без насилия, — поучал мальчика бывший опер. — Власть лицемерна. Ни для кого не секрет, что во многих случаях лишь жестокие пытки в соединении с другими приемами оперативной работы позволяют изобличить преступника. Власть дает на пытки свое молчаливое согласие. Главное условие — не попадаться. Когда ты идешь на захват, нет времени разбираться, кто виновен, кто невиновен. Лучше я сто раз в полную силу ударю сотню людей, чем кто-то один воткнет в меня перо. Пусть это жестоко, но справедливо. Мент не может быть добрым и вежливым.