Контроль - Суворов Виктор

Вход у автобуса сзади. Подгоняй его прямо вплотную к двери вагона, открывай одно купе, высаживай врагов в автобус, открывай второе купе, загружай и вези к шкафам. Чтоб туда-сюда не мотаться.

По шкафам разберись!

Вязателям, круче брать! Так им руки проволокой скручивать, чтоб и стрелять не надо. Чтоб от боли выли!

Стоит Холованов на бугре. В улыбке зубы выскалил. Такая улыбка у собак конвойных бывает. Сапог на пне. Целуйте, сучьи дети! Целуйте.

Целуют.

Холованов целующих легонько кончиком сапога в челюсть тычет: у-у псина… С презрением мягким.

Товарищи ежовцы, ваше время ответ держать.

Покорно ежовцы на расстрел идут. С выбитыми зубами, с изорванными лицами, с расплющенными пальцами. Прыгают ежовцы из автобуса, на солнышко щурятся, улыбаются, отвыкли от солнышка, спешат: только бы скорее, только бы расстрел не отменили. Многим и не верится, что до смерти дожили. Весна по лесу бушует, а они за три месяца забыли, что бывает весна. Они забыли, что бывает день и солнечный свет. Они забыли свои имена. Они помнят только о том, что бывает в жизни смерть. Смерть, которая дарит покой. Смерть избавляющая. Смерть желанная и недостижимая, как мечта. О ней они мечтали в людоедских подвалах. И сейчас в сладкой надежде на быструю и легкую смерть они, расталкивая друг друга, спешат.

К яме.

7

Устали все. Измотались.

Расстрел – дело утомительное.

Некто в сером в кустах стенгазету завершает. «Сталинский стрелок» газета называется: «…уставшие, но довольные…»

Некто в сером писателем стать мечтает. Талант в нем литературный пробуждается, как вулкан Кракатау. Чем товарищ Сталин не шутит: посоветуется с товарищами, да и назначит великим писателем. Классиком социалистического реализма.

А пока – муки творчества. Надо расстрел описать в стенгазете, но чтоб своим ясно было, о чем речь, а посторонним – неясно: «Подразделению, в котором служит товарищ Ширманов, руководство доверило исполнение…»

А работа и вправду не из легких. Кажется, что за проблема – четыреста человек в трупы превратить. А вот вы попробуйте. Одних операций сопутствующих сколько.

Еще в конце вставших на путь исправления перестрелять. С ними беда. Они-то жить хотят. Они – визжать. Они – брыкаться. Они исхода такого не ждали.

Но постреляли и их.

Тут и легла на шею Жар-птицы петля из гитарной струны. На шею сзади набросили и затянули. Знают – самбистка. Так чтоб без фокусов.

Хватает Жар-птица воздух ртом, хватает руками струну, да не хватается струна. И огромный кулак Холованова дробящим ударом сокрушил ее. Повисла Настя на кулаке. Ухватил Ширманов Настю за волосы, и пошел Холованов кулаками молотить, словно куклу тряпочную.

И не сразу боль приходит. Бьет Холованов, отлетает ее лицо то вправо, то влево. Бьет Холованов, а Ширманов-холуй струну затягивает, чтоб не трепыхалась Настя.

Бросили в мокрый песок то, что Настей звалось. Холованов за волосы голову ее поднял:

– Вспомни, девочка, что за тобою числится. За одного вертухая вышак ломится. А ты сколько в эшелоне перестреляла? И эшелон блатных на волю выпустила. Согласен, ради спасения власти советской. Но кто сказал, что власть благодарностью платит за служение ей? Запомни до смерти – власть всегда неблагодарна. Ты услугу власти оказала. Но чего стоит услуга, которая уже оказана? Она не стоит ничего. Наоборот, девочка, ты слишком много знаешь, потому опасна. Вот почему власть освобождается от тебя. Закон старый: уйди в смерть, но сломись, уходя. Я тебе подарю легкую. Я добрый. Ты меня знаешь. До свидания. Встретимся в аду. В рай нас с тобой, Жар-птица, не примут. А теперь… теперь целуй мой сапог.

Эпилог

Открыла глаза.

Весь мир перед нею белый.

Что это?

Это белый потолок.

Пахнет госпиталем.

Ей хорошо. Так хорошо, что надо рассказать об этом всем, всем, всем. Слов не получилось. Получился вздох. Получился неясный звук. Как обрывок песни из вагонного окна.

И тихонько пошли воспоминания: парашютная секция, прыжки, сталинская дача, «Главспецремстрой», монастырь в бесконечном лесу, «Сталинский маршрут», Александровский мост, расстрелы, расстрелы, снова «Главспецремстрой» и снова расстрелы, и ее собственный расстрел. Странно. Где же это она? Голову не повернуть. Забинтована голова. А глаза могут смотреть прямо вперед – и видят потолок. А если поднять глаза выше, то виден не только потолок, но и стена, которая позади нее. Цвет? Сразу не скажешь, какой цвет. Цвет мягкий. Цвет усыпляющий. И радостный. Вправо – тоже стена. Тоже радостного цвета. Влево – цветы. Много цветов.