Фламандская доска - Перес-Реверте Артуро

– О делах?.. А попутно еще кое о чем.

– Я тебе позвоню и все расскажу.

– Я не лягу, пока не дождусь твоего звонка. Потому что этот субчик тоже кое-что унюхал. Если я не права, то готова оставаться девственницей в течение трех своих ближайших перевоплощений.

– Я ведь тебя просила: без пошлостей.

– А я тебя прошу не предавать меня, детка. Я твоя подруга, помни об этом. Твоя близкая подруга.

– Тогда доверяй мне. И не гони так.

– Слушай, я тебя заколю кинжалом. Как Кармен у Мериме.

– Ладно. Но ты только что проскочила светофор на красный. А поскольку машина моя, то платить штрафы потом придется именно мне.

Она взглянула в зеркало заднего вида и заметила другую машину – синий «форд» с затемненными стеклами, также проехавшую вслед за ними на красный. Через мгновение «форд» повернул направо и исчез из виду. Хулии показалось, что она вроде бы видела эту самую машину, выходя из почтового агентства: тогда «форд» стоял у тротуара на противоположной стороне. Но она не была уверена: столько машин на улице, да к тому же дождь.

Пако Монтегрифо был из тех, кто предоставляет носить черные носки шоферам и официантам, а сам с самого раннего возраста предпочитает темно-синие: настолько темные, насколько это возможно. Его костюм, шитый на заказ, также очень темного, безупречно серого цвета и столь же безупречного покроя, с заботливо расстегнутой первой пуговкой на обшлагах обоих рукавов, заставлял вспомнить первые страницы журналов высокой мужской моды. Рубашка с виндзорским воротником, шелковый галстук и платочек, ровно настолько, насколько положено, высовывавшийся из нагрудного кармана, дополняли его облачение, доводя его до совершенства, и это совершенство сразу же бросилось в глаза Хулии, когда в вестибюле ресторана «Сабатини» Пако Монтегрифо поднялся с кресла и пошел ей навстречу.

– Господи помилуй, – проговорил он, пожимая ей руку, и белизна его улыбки выгодно оттенила смуглость загорелой кожи. – Вы сегодня просто восхитительны.

Это вступление задало тон первой части их вечера. Монтегрифо расточал восторженные комплименты по поводу туалета Хулии – черного бархатного, тесно облегающего фигуру платья. Потом они уселись за ожидавший их столик у огромного окна, из которого открывался вид на королевский дворец в вечернем освещении. Начиная с этого момента Монтегрифо осыпал Хулию целым ливнем не доходящих до дерзости, но достаточно пристальных взглядов и обольстительных улыбок. После аперитива, пока официант расставлял на столе закуски, директор «Клэймора» перешел к коротким вопросам, требовавшим умных ответов, каковые он выслушивал, подперев подбородок переплетенными пальцами рук, с чуть приоткрытым ртом, с приятным для самолюбия выражением глубочайшего интереса, что попутно давало ему возможность пощеголять блеском великолепных зубов, в которых отражалось пламя свечей.

Единственное упоминание о ван Гюйсе – точнее, не упоминание, а косвеннейший намек – до момента подачи десерта промелькнуло, когда Монтегрифо, самым тщательным образом выбирая вино под рыбу, остановился на белом бургундском. В честь искусства, сказал он слегка заговорщическим тоном, и это дало ему предлог, чтобы прочитать небольшую лекцию о французских винах.

– Отношение к вину, – объяснял он, пока официанты продолжали хлопотать вокруг стола, – с возрастом любопытным образом эволюционирует… Вначале ты горячий поклонник бургундского – белого или красного; оно – твой лучший друг до тех пор, пока тебе не стукнуло тридцать пять… Но после этого – причем не отказываясь от бургундского – следует переходить на бордоское: это вино для взрослых, серьезное и спокойное. Лишь после сорока человек способен заплатить целое состояние за ящик «Петрю» или «Шато д'Икем».

Он попробовал вино, выразив свое одобрение легким движением бровей, и Хулия сумела оценить этот спектакль по достоинству. Она с готовностью приняла игру Монтегрифо и подыгрывала ему самым естественным образом. Она даже получила удовольствие от этого ужина и этой банальной беседы, решив про себя, что при других обстоятельствах директор «Клэймора», с его неторопливой манерой говорить, загорелыми руками и неназойливым ароматом одеколона, дорогой кожи и хорошего табака, показался бы ей приятным спутником. Даже несмотря на привычку поглаживать себе указательным пальцем бровь и время от времени искоса поглядывать на собственное отражение в оконном стекле.

Они продолжали говорить о чем угодно, только не о картине, даже после того, как она покончила со своей лососиной а-ля Ройяль, а он принялся за своего морского окуня а-ля Сабатини, управляясь одной только серебряной вилкой.

– Настоящий кабальеро, – пояснил Монтегрифо с улыбкой, лишавшей это замечание его торжественной возвышенности, – никогда не пользуется ножом для рыбы.

– А как же вы обходитесь с костями? – полюбопытствовала Хулия.

Монтегрифо невозмутимо выдержал ее взгляд.

– Я никогда не хожу в рестораны, где рыбу подают с костями.

Во время десерта, когда перед ним уже стояла чашечка кофе, такого же черного и крепкого, как у Хулии, Монтегрифо вынул серебряный портсигар и аккуратно извлек из него английскую сигарету. Потом посмотрел на Хулию таким взглядом, каким смотрят на предмет своего обожания, и наклонился к ней.

– Я хочу, чтобы вы работали на меня, – сказал он, понизив голос, словно опасаясь, что кто-нибудь в королевском дворце услышит его.

Хулия поднесла к губам вынутую из сумочки сигарету без фильтра и, пока Монтегрифо подносил ей огонь, смотрела прямо в его карие глаза.

– Почему? – лаконично спросила она таким равнодушным тоном, будто речь шла о ком-то другом.

– Есть несколько причин. – Монтегрифо положил золотую зажигалку на портсигар и несколько раз поправил ее, пока она не оказалась точно в центре. – Главная из которых состоит в том, что я слышал о вас много хорошего.

– Что ж, это приятно.

– Я говорю вполне серьезно. Как вы сами можете предположить, я наводил о вас справки. Я знаю ваши работы, которые вы делали для музея Прадо и для частных картинных галерей… Вы все еще работаете в музее?

– Да. Три раза в неделю. Сейчас я занимаюсь одной картиной Дуччо ди Буонинсеньи, которую музей недавно приобрел.

– Я слышал об этой картине. Такую можно доверить лишь настоящему специалисту. Я знаю, что у вас бывают весьма важные заказы.

– Иногда.

– Даже мы в «Клэйморе» имели честь выставлять на аукцион кое-что из картин, реставрированных вами. Например, Мадрасе из коллекции Очоа…

Ваша работа позволила нам на треть поднять стартовую цену. А прошлой весной у нас проходила еще одна ваша вещь: по-моему, «Концерт» Лопеса де Аялы.

– Нет, это была «Женщина за пианино» Рохелио Эгускисы.

– Да-да, верно, простите за неточность. Конечно же, «Женщина за пианино». Она пострадала от сырости, и вы выполнили свою работу великолепно. – Он улыбнулся, когда их руки почти соприкоснулись, стряхивая пепел с сигарет в стоявшую посередине стола пепельницу. – И вас устраивает такая жизнь? Я имею в виду: работа время от времени, случайные гонорары… – Он снова обнажил в широкой улыбке безупречный ряд зубов. – В общем, жизнь вольного стрелка.

– Я не жалуюсь. – Хулия, сощурив глаза, сквозь дым изучала лицо своего собеседника. – Мои друзья заботятся обо мне, находят мне работу. А кроме того, я предпочитаю независимость.

Монтегрифо многозначительно взглянул ей в глаза.

– Во всем?

– Во всем.

– Что ж, значит, вам сопутствует удача.

– Возможно. Но я ведь много работаю.

– У «Клэймора» много разных дел, требующих специалиста вашего уровня… Что вы об этом думаете?

– Думаю, что у нас нет никаких причин, чтобы не говорить на эту тему.

– Отлично. Мы могли бы поговорить более официально – через пару дней.

– Как вам будет угодно. – Хулия уперлась в глаза Монтегрифо долгим взглядом. Она была не в силах дольше сдерживать насмешливую улыбку, которая так и растягивала ей губы. – А теперь вы уже можете заговорить о ван Гюйсе.

– Простите?

Девушка загасила в пепельнице сигарету и, подперев подбородок переплетенными пальцами, чуть наклонилась к директору «Клэймора».

– О ван Гюйсе, – повторила она чуть ли не по слогам. – Если только вы не собираетесь накрыть мою руку своей и сказать, что я самая красивая девушка, какую вы встречали в жизни… или что-нибудь не менее очаровательное в этом же роде.

Монтегрифо понадобилась всего лишь десятая доля секунды, чтобы привести в порядок свою улыбку, и он проделал это с полным самообладанием.

– Мне было бы весьма приятно сделать это, но я никогда не говорю таких вещей до того, как выпит кофе. Что никоим образом не означает, что я о них не думаю, – уточнил он. – Это просто вопрос тактики.

– Тогда давайте поговорим о ван Гюйсе.