Темное солнце - Вербинина Валерия

Ты мне в сердце запала, вот что, — объявил Август, ободренный ее молчанием. — Как заноза, понимаешь? Когда я тебя в Каменках увидел в твоем настоящем обличье.

Мадленка почувствовала, как у нее загорелись уши. «Ну да, и сразу же под юбку полез… Тоже мне, шляхтич! Даже Боэмунд не стал меня при всех унижать, — хотя и мог бы, с его-то нравом».

— Щека не болит? — сухо спросила она.

Август мучительно покраснел. Царапины на его лице еще не затянулись до конца.

— Я предлагаю тебе помощь, — сказал он, — а тебе бы только посмеяться надо мной. А что, если я всю правду судьям расскажу?

Это было мало того что по-детски, но еще и совсем некрасиво. Мадленка села в кресле, закинула ногу за ногу и расправила складки юбки на колене.

Тогда я горло себе перережу, — сказала она самым беспечным тоном. — Думаешь, я предпочту гнить заживо в монастырском подземелье? Я не заслужила этого, а на тебе грех будет висеть неискупимый. Вот так-то.

— Ты мне не веришь? — с горечью спросил он. — Не веришь, что я хочу тебя спасти? Я даже к дяде ходил за тебя хлопотать. — Мадленка ничего не ответила. — Если ты признаешь, что была не в себе, тебя заставят покаяться в обители, может, год, может, два, а затем я тебя заберу. И монахиням заплачу, конечно, чтобы они над тобой не измывались.

Мадленка содрогнулась. Мысль, что какие-то мерзкие старые монашки вроде этой выдры Евлалии — упокой господи ее душу! — могут еще над ней измываться, была ей невыносима. Где только она не побывала, и ни один человек не посмел оскорблять ее, даже сам великий комтур Конрад фон Эрлингер отнесся к ней уважительно. Ей было искренне жаль Августа; она видела, что он, по-видимому, искренне влюблен в нее и готов на все ради нее, но в то же время она презирала его за то, что он не верил ей, раз советовал отдаться на милость князя Диковского. В глубине души Изольда отвергла незадачливого Тристана.

— Мои родители не переживут такого позора, — сказала она просто.

— Но у тебя нет другого выхода, — напомнил ей Август.

«Есть, — подумала Мадленка. — Прирезать стражей, снова переодеться юношей и бежать под защиту крестоносцев». Если, конечно, они пожелают снова защитить ее. Вот это был большой вопрос.

— Я подумаю, — сказала она. — А ты пока ничего не предпринимай.

Август в нерешительности постоял на месте. Вообще-то он хотел спросить, как она к нему относится и питает ли хоть немного признательности; но Мадленка так поглядела на него, что он заторопился к двери.

Назавтра, в пятницу, тоже не было допроса, и Мадленка воспрянула духом. Она истово помолилась Богородице, чтобы та помогла ей вырваться из этой теснины, и начала вышивать некоего рыцаря с синими глазами, но потом, испугавшись того, что делает, уничтожила вышивание.

Аббат прислал ей слугу с напоминанием о том, что она не исповедовалась со времени своего прибытия в замок; и Мадленка, воздав должное мудрости одного советчика, предостерегшего ее от всех ловушек, в субботу исповедовалась ксендзу Домбровскому. Он попытался выведать у нее, не согрешила ли она ложью, но Мадленка в ответ только всхлипывала и жаловалась на жестокость людей, перед которыми она ни в чем не провинилась. Когда недовольный ксендз отпустил ей грехи, она чуть не расхохоталась, некстати вспомнив о том, что обозначало слово «исповедь» у крестоносцев. «Боже! Неужели я тоже исповедовалась!» — весело ужаснулась она.

В воскресенье она была у обедни и, так как в прошлый раз раздала бедным все деньги, какие привезла с собой, заняла у Августа несколько серебряных монет, чтобы не обидеть убогих, хотя их вид мог любого привести в содрогание. Там были безногие и покрытые пестрыми лишаями, совершенно дряхлые старики и слепые, увечные дети и грязные, оборванные женщины; несколько поодаль держались прокаженные, составлявшие особую группу.

Эти люди были грязнее и страшнее всех остальных; часто они были одеты в балахоны с капюшонами, почти закрывающими изуродованные лица, но Мадленке, самой находящейся в отчаянном положении, все несчастные скорее внушали жалость, чем ужас.

Она усвоила, как и все ее современники, что прокаженные — проклятые люди, наказанные страшной болезнью за свои грехи, чаще всего похоть; что они желают только зла тем, кто не заражен их болезнью, и что нередки случаи, когда они нападают на одиноких путников и, бывало, убивают их, чтобы потешить свою жестокость. Многие ненавидели прокаженных и избегали их пуще чумы; Боэмунд фон Мейссен, как знала Мадленка, и вовсе приказывал убивать их всюду, где они попадутся. Это были отнюдь не пустые слова; когда он вез Мадленку в Каменки, им на пути попался один такой бедняга, еле-еле волочивший ноги по дороге и не находивший даже сил, чтобы греметь своей трещоткой, возвещавшей обычно о приближении больного. Фон Мейссен изменился в лице и выхватил меч, но Мадленка осмелилась схватить его за руку. Боэмунд был в гневе, что ему посмели перечить, но вмешался Филибер.