Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей

Негодование матери на нее, конечно же, обрушится, – но потом, позже, по возвращении.

А через три часа Настя уже сидела в кресле «Ту–154», вылетающего в Южнороссийск.

…Старушка встретила ее ласковей, чем если бы Настя приходилась ей родной внучкой. Во всяком случае, ни родная бабка Галина, ни дед Егор, ни тем более собственная ее мать никогда не окружали Настю такой любовью – и никогда никто не бывал ей так рад, как эта, в сущности, чужая старая женщина.

Настя с наслаждением прошлась по квартире. Постояла на любимом балконе Сеньки – с видом на море. Посидела на кровати – бывшей своей кровати (Сенька, как он говорил, рисковал жизнью, чтобы проведывать ее по ночам). Вдохнула запах старых ковров, послушала шорохи скрипучего пола…

В квартире Челышевых Настя чувствовала себя как дома. Нет – даже, пожалуй, комфортней и уютней, чем дома. Хотя здесь царила очевидная бедность – бедность ухоженная и опрятная. Табуретки и кухонный стол, сколоченные вручную, наверное, покойным дедом Николаем Арсеньевичем. Ситцевые занавесочки. Колонка для подогрева воды. Старые-престарые, сточенные от времени и мытья, ложечки и чашки.

Но вместе с тем Настя остро ощутила, что это дом, где каждый из обитателей был окружен любовью и пониманием. И покойный дед Николай, и несчастный Арсений, и сама Татьяна Дмитриевна. И было видно, насколько не хватает бабушке ее «мальчиков» – главным образом, оттого, что теперь ей не кого холить, жалеть и не о ком заботиться. И потому ей стало незачем жить.

Всю свою ласку и нерастраченную любовь Татьяна Дмитриевна обратила на Настю. Казалось, она не знает, куда ее усадить, как угостить, чем порадовать.

И только когда все новости – о далеком бедном Арсении и о малыше Николеньке – были рассказаны, съедена «шарлотка» с яблоками и выпито по три чашки чаю, Татьяна Дмитриевна приступила к своему рассказу – к которому она, видимо, тщательно готовилась и ради которого вызвала Настю из Москвы.

История эта началась сорок лет назад, сразу после войны, в тысяча девятьсот сорок шестом году. Сюда, в Южнороссийск, меня, молодого врача, только что окончившего мединститут, направили по распределению. Если бы вы видели, Настя, что из себя представлял тогда этот город!… Одни руины! Разрушенные при бомбежке дома еще только начали понемногу сносить, и главная улица выглядела просто зловеще: развалины перемежались пустырями, на которых разворачивалось новое строительство. Все деревья погибли, купаться в море не разрешали: боялись холерного вибриона[5]. Но, слава богу, больница, где мне надлежало практиковать, была не в таком ужасающем состоянии. Теплые корпуса, практически не тронутые войной, современное (для той, конечно, эпохи) оборудование. Мне повезло. Мне, как врачу, молодому специалисту, сразу предоставили квартиру – большая редкость даже в куда более поздние времена, не говоря уже о послевоенной разрухе. Квартира располагалась в прибольничном флигельке. Хоромы, конечно, не бог весть какие. Маленькая комнатка, половину которой занимала громадная, нещадно дымившая русская печка. Мне приходилось самой топить ее дровами. Была также крошечная кухонька с керогазом. Удобства, разумеется, во дворе. Сразу после войны канализация не работала во всем городе.

Главный врач больницы немедленно по приезде поставил меня, неоперившегося молодого специалиста, заведовать фтизиатрическим отделением. Квалифицированных кадров не хватало. Я сразу пошла работать на две ставки. В городе свирепствовал туберкулез. Ни о каких антибиотиках речи тогда не шло. Пенициллин считался чудо-лекарством, его доставали и применяли только, если заболевал кто-то из власть имущих.

Столько горя я тогда повидала, Настенька, и трудностей – мне сейчас самой даже страшно вспомнить. Больные, смерти, больница. Кругом разрушенные дома, снабжение по карточкам, нехватка элементарных продуктов… Но все равно – по сравнению с тем, что мы пережили в войну – это казалось счастьем. И еще у всех было гордое чувство: мы разгромили фашизм, мы – победители. И надежда: теперь, когда мы победили, Сталин, этот проклятый осетин, наконец-то поверит русскому народу, и репрессии, что обрушились на Россию перед войной, больше не повторятся…

У нас довольно быстро составился круг из интелигенции, бывшей в городе, – впрочем, довольно узкий. В него входили врачи, несколько инженеров-строителей, пара учителей, кое-кто из работников горисполкома… В нашу компанию входил и Егор Ильич – ваш, Настенька, дед. Мы вместе встречали советские праздники, Новый год. Таз холодца, таз винегрета, мужчины пили разведенный спирт, женщинам покупали бутылку или две вина. Порой Егор Ильич добывал в горисполкоме машину – не подумайте, что легковую – бортовой грузовик, и мы все ехали на природу, на пикник, по грибы.

Да, именно тогда, в сорок шестом году, мы, Настя, познакомились с Егором – вашим будущим дедушкой. Он в то время уже работал заместителем председателя горисполкома. Красивый, статный, Егор Ильич имел большой успех у женщин. Он знал это и пользовался своей внешностью и влиянием, чтобы добиться расположения слабого пола. Он и мне оказывал знаки внимания, однако я сразу же отвергла его ухаживания – тем более что к тому времени Егор Ильич уже был женат. Женат на вашей, Настя, будущей бабушке, Галочке, Галине Борисовне.

Они, ваши дед и бабушка, познакомились еще в войну. Егор Ильич служил в политотделе дивизии, Галочка была санинструктором. Насколько я знаю, они в войну вместе прожили два года, а в сорок пятом году поженились.

Галочка высшего образования не имела и работала в нашей больнице медсестрой. Очень хорошенькая, стройненькая… Она безусловно ревновала Егорушку к его симпатиям. Я не была исключением – хотя, видит бог, подозревать меня в связи с Егором Ильичом у нее тогда не было никаких оснований.

И тут в больнице появился новый доктор. Фронтовик, майор, военврач, демобилизованный по контузии. Его сразу же поставили заведовать самым сложным, самым тяжелым отделением, – онкологическим. Это был мой будущий муж, дед нашего Арсенюшки, мой Николенька. До чего веселым, красивым, милым, остроумным он был тогда – да, в сущности, и оставался до самых последних дней своей жизни. Ходил он с палочкой, и еще у него после контузии довольно сильно подрагивала щека – но это его отнюдь не портило. Я, кажется, в него влюбилась сразу, как кошка. Но не могу сказать, чтобы Николенька тут же ответил мне взаимностью.

Он, разумеется, также вошел в наш круг – узкий круг южнороссийской интеллигенции. И если раньше своеобразным его центром был Егор Ильич Капитонов, – то с появлением Николеньки у вашего деда появился соперник: такой же веселый, остроумный, галантный. Оба они, и Егор Ильич, и Николенька, – прекрасно играли на фортепьяно и гитаре, обладали красивыми голосами. Порой мы заставляли их петь дуэтом – а иногда они устраивали на наших вечеринках своего рода певческие турниры: один исполнял одну песню, следом вступал другой, потом инициативу снова перехватывал первый… Мы и смеялись до слез, и наслаждались их выступлениями.