Смерть на брудершафт (Фильма 1-2) - Акунин Борис

Это еще явные. А сколько скрытых? В одном Петербурге проживает восемьдесят тысяч лиц лютеранского вероисповедания. Большинство из них, конечно, честные люди и патриоты России. Но что такое «большинство», если речь идет о шпионаже?

Теперь, когда муравейник зашевелился, когда дали людей, средства, особые полномочия, каждый день обнаруживались все новые и новые факты германской предусмотрительности. Вся русская земля оказалась сплошь усеяна тевтонскими драконьими зубами. Просто голова шла кругом.

Утешает только одно, не уставал повторять его превосходительство. У коллег из разведочного отделения ситуация вовсе швах, им на орехи больше нашего достается.

Что можно было сделать за четыре дня, сделано. Прямо 28 июня, через два часа после получения роковой вести из Сараева, отдан приказ о круглосуточной слежке за австрийским и германским военными агентами и кругом их общения. Молниеносно организована (это уж личная заслуга штабс-ротмистра) негласная проверка всех офицеров, кто имеет доступ к секретным сведениям и документам: образ жизни, знакомства, сомнительные привычки, поездки на воды в Баден-Баден да Мариенбад.

За подозрительными установлено наблюдение, и результаты не замедлили себя ждать. Дело тут, конечно, не только в бдительности филеров. Просто вражеские агенты, в преддверии скорой войны, развили кипучую деятельность, повылезали из нор, будто кроты перед грозой.

— Это какой такой поручик Рябцев? — спросил генерал, жадно глядя в папку.

Поручик был вот какой. Служит младшим делопроизводителем в секретной части Гвардейского корпуса. Собственного состояния не имеет, а живет широко. В апреле проиграл в карты семь тысяч — и ничего, расплатился. Тогда-то и на заметку попал. Так, на всякий случай.

Вчера подслушан странноватый телефонный разговор Рябцева с неизвестным лицом, которое говорило по-русски нечисто и делало таинственные намеки. После этого слежка утроена.

Нынче утром в почтовом ящике Рябцева обнаружена шифрованная записка. По виду обычная квитанция. А нагрели на свечке — проступили слова: «Сегодня в одиннадцать. Платформа Левашево. Взять все».

— Левашево это по Финляндской дороге? — уточнил его превосходительство. — Как же, как же, доводилось бывать там на даче у NN, — назвал он по имени-отчеству господина министра внутренних дел. — И не раз.

— Там много у кого дачи, — пожал плечом Козловский, не проявив интереса к высоким знакомствам начальника. — Так что, ваше превосходительство? «Медвежью охоту» прикажете? А может «Волчью»?

В тот же вечер

На платформе Левашево…

Его превосходительство санкционировал «Волчью охоту» — арестную операцию самого крупного масштаба, употребляемую для захвата особо важных персон.

Порядок такой: три кольца обложения, в первом и втором только филеры старших разрядов, лучшие из лучших. Выскользнуть невозможно.

«Медвежья» попроще, требует бригады из 10–15 человек. При «волчьей» используется не меньше тридцати. Не жалко, лишь бы Рябцев вывел на резидента. А то, что изменника на дачную станцию вызвал не какой-нибудь посредник, у Козловского сомнений не вызывало. Каков тон записки! «Взять все». Когда распоряжение отдается даже не повелительным наклонением, а инфинитивом, это уж понимай: наивысшая инстанция командует.

К восьми часам два внешних кольца были расставлены. Внутреннее (сам штабс-ротмистр, и еще семеро надежных молодцов) расположилось на позициях непосредственно вокруг перрона.

Одно из главных качеств, потребных контрразведчику, — терпеливость. С этим у Козловского было неважно. К девяти часам он весь извелся, нефритовый папиросный мундштук прогрыз чуть не насквозь. Курить при этом не курил. Довольно странно было бы, если б из густых кустов, росших сразу за оградой платформы, запахло бы дорогим египетским табаком.

Вечер между тем был волшебный. Хоть и темноватый из-за низкой облачности, но свежий, наполненный ароматами сирени, а незадолго до назначенного рандеву на какой-то из окрестных дач красивый баритон стал петь знаменитые арии из опер. Первую Козловский хоть и слышал раньше, но не распознал (с музыкальным образованием у князя было не очень), зато вторая была известна любому гимназисту.

«На призыв мой тайный и страстный о, друг мой прекрасный, выйди на балкон», — самозабвенно выводил неведомый певец.