Смерть на брудершафт (Фильма 3-4) - Акунин Борис

— Я это, я. — Семен Семеныч распрямил плечи. — Подышать вышел. Служи, солдат, служи. Гляди, ик, в оба.

Иканию и легкому покачиванию начальника постовой не удивился — очевидно, дело было обычное.

— Господин унтер-офицер, скоро смена? Дежурный, гад, пользуется, что у меня часов нету.

— Ты не рассуждай. На пост вон ступай.

После того как часовой отошел, Сыч поманил собутыльника: можно.

Дело шло на лад

Семен Семеныч квартировал в бараке для нижних чинов, однако не с солдатами, в общей казарме, а в отдельном закутке. Там стояла настоящая пружинная кровать, на стене висел парадный мундир с шашкой, для красоты имелись открытки и лубочная картина «Как немец от казака драпал».

В углу поблескивал медными гвоздиками большой сундук, в котором Сыч хранил всё свое имущество. Он порылся там, извлек замотанную бутыль.

— У них сухой закон, а у нас первачок на шишечках. Заневестилась, родимая. И колбаска есть, а как же. И хлебушек. Всё полной чашей.

Он локтем смахнул с дощатого стола какие-то бумаги, разложил угощение.

В роли хозяина Семен Семеныч держался церемонно:

— Первая за дорогого гостя. — Приятели поклонились друг другу. Чокнулись. — Тимофей Иванычу.

— Земен Земенычу.

Выпили. Пожевали. Унтер посветлел ликом, расстегнул ворот.

— Первачок — чистый родничок… Так ты, говоришь, плотник?

Тимо кивнул.

— И жалаешь при мне служить?

— Да.

— Ну и служи, раз так. Ты ко мне с дорогой душой, и я к тебе. Утром поговорю с командиром, с Рутковским. Скажу: так, мол, и так. Плотник, мол, нужон, я вашему благородию сколько разов докладывал. Он, Рутковский, меня во всем слушает. Без меня — ничего. Вобще. А хороший плотник — он завсегда. Правильно?

— Да.

Снова выпили. Семен Семеныч начал вступать в стадию оживления, ему хотелось праздника.

— А чего ты смурной?

Тимо подумал-подумал, но что такое «смурной», не вспомнил и на всякий случай сказал:

— Так.

— Врешь, Тимоха. Военному человеку нос вешать нельзя. Ты сам откуда? Говорил, с Ревеля?

— Да, с Ревель.

— Немец или чухна?

— Я не есть немец. Я есть чухна.

— Ишь, оби-иделся! — засмеялся Сыч. — Это хорошо, что не из немцев. У нас ихнего брата к «Муромцу» служить не подпущают. Такая от начальства струкция. Подпоручик Шмит, правда, имеется, но он русский. А ежели ты чухна, будет тебе от меня сурприз. Знаешь, что такое сурприз?

— Нет.

— Узна-аешь… Посиди-ка вот…

Посмеиваясь, унтер вышел из комнатки.

В казарме на двухъярусных нарах спали солдаты из команды обслуживания. Сыч подошел к одному, толкнул в плечо.

— Чуха, подъем! Давай за мной!

На веснушчатом, мятом спросонья лице мигали светло-голубые глаза.

— Сачем?

— Приказ получил? Сполняй, — строго сказал Семен Семеныч, но не сдержался, подмигнул.

В каморку они вернулись вдвоем.

— Вот, Тимофей, тебе мой сурприз. Земеля твой. Тоже чухонец и тоже с Ревеля.

Тимо молчал.

Зато разбуженный эстонец оживился.

— Kas sa oled toesti Tallinnast? Suureparane! — обрадованно воскликнул он. — Nuud ma saan kellegagi inimeste keeles raakida!^[3]

Грубер медленно поднялся из-за стола. Его костлявое лицо было неподвижно.

Что-то случилось…

Единой побудки в Особом авиаотряде заведено не было. «Особость» заключалась еще и в том, что личный состав жил не по распорядку, а по погоде. Если она была нелетной, часть, можно сказать, вовсе не просыпалась. Летуны кто дрых до обеда, кто уезжал развеяться в соседний город Радом, кто просто хандрил. Механики и техники лениво возились с машинами. Для нижних чинов из охраны, чтоб не задурили от безделья, адъютант устраивал строевые учения.

Если же небо было чистым, будить людей необходимости не возникало. Аэропланы начинали готовить к работе еще затемно, потому что с первым же светом на поле собирались нетерпеливые летчики, похожие на алкоголиков, которым невтерпеж опохмелиться. Они, в общем-то, и были пьяницами, эти люди, обпившиеся небом и уже не способные без него жить.

Нынешний день по всем приметам обещался быть летным, и уже на рассвете все были на ногах. Однако вели себя странно. Вместо того чтобы заправлять и разогревать аппараты или наскоро допивать чай, летуны и обслуга столпились у закрытых ворот секретной зоны, где вместо одного часового сегодня стояли двое, причем с примкнутыми штыками.