Смерть на брудершафт (Фильма 1-2) - Акунин Борис

Приняв стойку «вольно», то есть чуть расставив ноги и убрав руки в перчатках за спину, фон Теофельс уверенно сказал:

— Армия у русских сильная. Особенно хороши артиллерия и конница. Но войну они проиграют. У них нет профессионалов ни в разведке, ни в контрразведке. А что такое современная армия без разведки? Ослепший Циклоп. У нас же, как вам известно, создана отличная диверсионно-агентурная сеть. В двадцатом веке войны будет выигрывать не тот, кто сильнее, а тот, кто лучше информирован.

Отличная аргументация, чтобы истребовать у министра расширение бюджета, подумал Усы и записал в блокноте для высочайших докладов «erblindeter Zyklop».^[22]

Пока он скрипел карандашом, Монокль подмигнул офицеру незастекленным глазом: молодцом, Зепп, горжусь тобой.

— Хорошо, капитан, — Усы снова застегнул крючок. — Можете идти.

Теофельс грациозно отсалютовал, с хрустом развернулся и, звеня шпорами, отмаршировал за дверь.

— Настоящая военная косточка, — проворчал начальник таким голосом, будто объявлял арест на тридцать суток.

Через адъютантскую Зепп прошествовал все таким же гусаком. В коридоре позволил себе несколько смягчить поступь. На лестнице оглянулся и увидев, что никого нет, весело поскакал через две ступеньки.

Пролетом ниже остановился перед зеркалом, ухмыльнулся. Начальству потрафил, теперь можно вернуть себе человеческий облик.

Картинка 29

Он растрепал волосы и снова, но уже без пробора, разгладил; монокль сунул в карман; с усов стер воск, и они распрямились.

Подмигнул себе. Шепнул: «Ловкий ты парень, чертяка». Сим эпитетом Зепп аттестовал себя лишь в моменты наивысшего довольства.

Настроение у капитана было великолепное, еще с позавчерашнего дня. Любовь начальства — в сущности, ерунда. Ордена — тем более. Главное — виртуозно выполненная работа.

Убедившись, что на лестнице по-прежнему никого нет, капитан фон Теофельс прокатился до следующей площадки по перилам.

В тот же день, в тысяче верст от Берлина

Не менее счастливый Алексей Романов крутил руль «руссобалта» и распевал ариозо герцога Бургундского, заменяя «Матильду» на «Симаду», а «черные очи» на синие:

• Кто может сравниться с Симадой моей,
• Сверкающей искрами синих очей,
• Как на небе звезды осенних ночей!

Симочка, ради загородной прогулки повязавшая волосы платком японского шелка (отсюда и «Симада»), слушала так восторженно, а взвизгивала от скорости так очаровательно, что Алеша просто не мог не остановиться и не поцеловать ее в раскрасневшуюся щечку, а потом в губки.

— Пой, пой! — попросила она (они уже второй день были на «ты»).

Он снова разогнался по чудесной, только немножко пыльной дороге и запел:

• Она только взглянет, —
• Как молнией ранит,
• И пламень любви
• Зардеет в крови;
• Она засмеется
• Иль песней зальется, —
• И жемчугов ряд
• Лицо осветят…

На ухабе Симочка ойкнула, качнулась всем телом к шоффэру. Пришлось снова останавливаться и целовать ее.

Так и ехали почти до самой Гатчины: под рев мотора, пение и звонкие поцелуи.

Когда свернули на проселок и сияющий водитель сказал, что осталось совсем недалеко, Симочка прошептала: «Жалко». Это ли не счастье?

А еще утром Алеша плакал. Не по-детски, конечно, не навзрыд, но слезы на глазах выступали и голос срывался.

Это когда он провожал Лавра Константиновича на операцию, уже вторую. Первый раз штабс-ротмистра резали еще позавчера, в сельской больнице, но пулю достать не сумели. Нынче же князем должен был заняться профессор Тихомирский, звезда военно-полевой хирургии. Шансы на выживание оценивались невысоко, потому что пуля, разорвавшая офицеру внутренности, была разрывная.

— У нее оболочка при ударе раскрывается. Как лепестки у цветка, — еле слышным голосом объяснил студенту Козловский, скосив воспаленный взгляд на пышный букет, что стоял на тумбочке близ кровати. — …От его превосходительства. Навещал. Руку жал. Даже в лоб лобызал.

Лавр Константинович закусил губу от боли и сделался еще бледнее. Под глазами лежали синие тени, рот ввалился, к локтю была прицеплена резиновая трубка (перед операцией раненому делали переливание крови).