Охотники за головами - Несбё Ю

Вне зависимости от того, где я проснусь завтра утром, на совести у меня будет убийство. Преднамеренное убийство.

Ты идешь по своей улице. Стоишь в вечерних сумерках под деревьями и смотришь на собственный дом, на свет в окнах, на мелькнувший силуэт за занавеской — возможно, силуэт твоей жены. Сосед на вечерней прогулке со своим сеттером проходит мимо и смотрит на тебя и видит чужака на улице, где большинство знает друг друга. Сосед насторожен, и сеттер негромко ворчит, оба чуют, что ты терпеть не можешь собак. Потому что животные и люди сплачиваются против посторонних, вторгающихся сюда, на этот склон, в их крепость, высящуюся над городом с его суетой и бестолковой, случайной смесью интересов и целей. Здесь, на холме, они хотят лишь, чтобы все шло как идет, потому что все идет хорошо и незачем пересдавать колоду заново. Нет уж, пусть тузы и короли остаются в тех же руках, что и теперь, неуверенность вредна для инвестиционного климата, жесткие рамочные условия гарантируют высокую производительность труда, которая в свою очередь идет на пользу всем. Надо что-то сперва создать, чтобы было что делить.

Удивительное дело: самым большим консерватором из всех встреченных мною в жизни был шофер, возивший людей, получавших в четыре раза больше его самого и разговаривавших с ним с той высокомерной снисходительностью, которую может передать только самая корректная вежливость.

Отец как-то сказал, что если я стану социалистом, то чтобы ноги моей в его доме не было, и к матери это тоже относится. Вообще-то он был тогда не совсем трезв, но тем больше оснований верить, что он не кривил душой. Он, кстати, считал, что в индийской кастовой системе что-то есть, и коль скоро мы по воле Божьей рождены в своем сословии, то наш злосчастный долг — прожить свою жалкую жизнь именно в нем. Или, как отвечает звонарь, когда пробст Сигисмунд предлагает ему перейти на «ты»: «Звонарь — это звонарь, а пробст — это пробст».[32]

Поэтому моим бунтом — бунтом сына шофера — стало высшее образование, брак с дочкой капиталиста, костюмы от Фернера Якобсена и дом в Воксенколлене. Но удар пришелся мимо цели. Отцу хватило наглости простить меня и притворства, чтобы изобразить, что он мной гордится. И я знал, рыдая, как ребенок, на похоронах, что плачу не от горя по маме, а от лютого гнева на отца.

Сеттера и соседа (примечательно, я уже не помнил, как его зовут) поглотила темнота, и я перешел дорогу. На улице не было чужих машин, и, припав лицом к окошку гаража, я увидел, что и там тоже пусто.

Я поспешно скользнул в сырую, почти осязаемую темноту сада и встал под яблонями, под которыми, как я знал, разглядеть что-либо было невозможно.

Но ее я мог видеть.

Диана расхаживала туда-сюда по гостиной. Ее нетерпеливые жесты в комбинации с телефоном «Прада», прижатым к уху, заставляли предположить, что она пытается дозвониться кому-то, чей номер не отвечает. Она была в джинсах. Ни на ком джинсы не сидят так, как на Диане. Несмотря на белый шерстяной свитер, свободной рукой она обхватила себя за плечи, словно мерзла. Большой дом постройки тридцатых годов не сразу прогреешь, если на улице резко холодает, хоть все печки включи. Я ждал, чтобы удостовериться, что она одна. Проверил пистолет за поясом брюк. Сделал глубокий вдох. Это будет самым трудным делом в моей жизни. Но я знал, что справлюсь. Что этот новый, он справится. Наверное, слезы подступили именно поэтому, хотя исход был уже предрешен. Я позволил им течь. Они струились теплой лаской вниз по щекам, покуда я сосредоточился на том, чтобы не шевельнуться, не сделать бесконтрольного вздоха, не всхлипнуть. Через пять минут я их выплакал и вытер. Затем направился к входной двери и открыл ее как можно тише. Остановился в коридоре и прислушался. Казалось, сам дом затаил дыхание, единственным, что нарушало тишину, были ее шаги по паркету наверху в гостиной. Но скоро и они стихнут.

Было десять часов вечера, и за дверью, закрытой на цепочку, я разглядел бледное лицо и карие глаза.

— Можно, я тут переночую? — спросил я.

Лотте не ответила. Раньше такого за ней не водилось. Она уставилась на меня, словно увидела привидение. Такого перепуганного лица у нее раньше тоже не бывало.

Я криво улыбнулся и провел рукой по бритой голове.

— Я расквитался с… — я подбирал слово, — со всем.

Она дважды моргнула. И открыла дверь, и я проскользнул внутрь.

Я проснулся и посмотрел на часы. Восемь. Пора начинать. Предстоял, как говорится, большой день. Лотте лежала рядом на боку, спиной ко мне, завернутая в простыни, которые предпочитала одеялу. Я выскользнул из постели на свою сторону и быстро оделся. Холод был собачий, и я насквозь продрог. Прокравшись в коридор, я надел куртку и кепку и пошел на кухню. В одном из шкафчиков я нашел полиэтиленовый пакет и сунул в карман брюк. Потом открыл холодильник, подумав, что сегодня я впервые проснулся убийцей. Мужчина, застреливший женщину. Звучало, как газетный заголовок, такие статьи я пролистывал не читая, слишком они злорадные и пошлые. Я достал пакет с соком красного грейпфрута и собрался уже отпить прямо из него. Потом передумал и взял стакан из верхнего шкафчика. Нельзя опускаться только из-за того, что ты убийца. Напившись, сполоснув стакан и убрав пакет с соком обратно в холодильник, я вышел в гостиную и сел на диван. Маленький черный пистолет, лежавший в кармане куртки, уперся мне в живот, и я вытащил его. От него по-прежнему пахло, и я знал, что этот запах будет теперь всегда напоминать мне об убийстве. О казни. Хватило одного выстрела. С близкого расстояния — она уже собиралась обнять меня. Я выстрелил в эти распахнутые объятия и попал ей в левый глаз. Нарочно? Возможно. Возможно, я хотел отнять у нее хоть что-то, раз уж она отняла у меня все. И вероломная лгунья приняла свинец в свои объятия — пуля, как маленький фаллос, проникла в ее тело, как однажды я сам. Больше этого не будет. Теперь, когда она мертва. Вот такие приходили мысли, короткими фразами, констатирующими факты. Хорошо, надо продолжать думать так же, беречь этот холод, не дать пробиться чувству.

Я поднял пульт и включил телевизор. В телетексте не появилось ничего нового, слишком рано, редакторов еще нет на работе. Там по-прежнему сообщалось, что четыре трупа будут идентифицированы в течение завтрашнего дня, то есть сегодня, и что один человек по-прежнему не найден. Один человек. Раньше было «один полицейский». Значит ли это в таком случае, что теперь они знают: пропавший человек — это задержанный? Возможно, а возможно, нет, расследования пока не было. Я перегнулся через подлокотник и взял трубку желтого стационарного телефона Лотте, который всегда стоял у меня перед глазами, когда я звонил ей, так же как ее алые губы. И кончик ее языка словно ласкал мое ухо. Я набрал 1881, попросил дать мне два номера и перебил, когда женщина сказала, что сейчас их мне сообщит автомат:

— Я хотел бы, чтобы вы сами мне их назвали, на случай, если я плохо разберу, что скажет ваш компьютер.

Я получил оба номера, запомнил их и попросил меня сразу же соединить с первым. Коммутатор КРИПОСа ответил после второго гудка.

Я назвался Рюнаром Братли и сказал, что прихожусь родственником Эндриде и Эскилю Монсенам и что семья попросила меня забрать их одежду. Но мне не сказали, к кому обратиться и кого спросить.

— Минуточку, — сказала дама на коммутаторе и поставила меня в режим ожидания.

Я слушал потрясающее исполнение «Wonderwall»[33] на панфлейте и думал о Рюнаре Братли. Это был кандидат, которого я некогда отказался порекомендовать на руководящую работу, притом что квалификация у него была самая высокая. И сам он был высокий… Такой высокий, что на последнем интервью пожаловался, дескать, ему приходится сидеть согнувшись в три погибели в своем «феррари» — приобретении, которое, признал он с мальчишеской улыбкой, на самом деле было детской причудой и налицо кризис среднего возраста и все такое. И я пометил тогда: ОТКРЫТЫЙ, ДОСТАТОЧНО УВЕРЕННЫЙ В СЕБЕ — НЕ БОИТСЯ ПОКАЗАТЬСЯ ГЛУПЫМ. Иными словами, все шло как по нотам. Если бы следом он не заметил:

— Когда я упираюсь головой в крышу этой машины, то завиду…

Он оборвал фразу, перевел глаза с меня на одного из представителей заказчика и продолжал в том духе, что «феррари» придется теперь сменить на какой-нибудь «универсал» с полным приводом, какой и жене отдать не жалко. Все за столом засмеялись. Я тоже. Разве что лицо чуть дрогнуло, выдав, что я сумел закончить фразу за него: «…завидую вам, что вы такой маленький». И что я не подпишу ему рекомендации. Тем более что у него нет ничего интересного из предметов искусства.

— Они лежат в судебно-медицинском отделении Главного государственного госпиталя, — снова раздался голос дамы с коммутатора. — В Осло.