Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Дали Сальвадор

На другой день мы проснулись в маленьком отеле приграничного вокзала Сербер во Франции. Газеты извещали, что мятеж подавлен, а его предводители убиты или взяты в плен. Каталонская республика продержалась всего несколько часов. Мы только что пережили историческую ночь 6 октября — и с тех пор я представляю историческую ночь не иначе как нелепую, когда вас могут расстрелять из-за одного «да» или «нет», когда играют в пинг-понг и кабацкий оркестр наяривает «Голубой Дунай». Далмо написал нам в Париж, что наш шофер, возвращаясь, был убит пулеметной очередью в окрестностях Барселоны.

У меня решительно не было исторической жилки, исторического духа. Чем дальше развивались события, тем больше я чувствовал себя аполитичным противником Истории. Я был впереди и слишком позади, но никак не современником игроков в пинг-понг. Меня преследовало предчувствие гражданской войны. Вернувшись, я написал картину под названием «Предчувствие гражданской войны», в которой изобразил огромное человеческое тело, с множеством рук и ног, душащих друг друга в бреду.

Первое известие о гражданской войне застигло меня в Лондоне на ужине в «Савойе». Я заказал крутые яйца, напомнившие мне шарики пинг-понга в деревушке на побережье. Игроки и их шарики не переставали занимать меня. Я сказал моему соседу Игорю Марковичу: сколь плачевно было бы играть в пинг-понг крутыми яйцами, даже хуже, нежели играть в теннис мертвыми птицами. Яйца мне отомстили: они скрипели на зубах, будто были приправлены песком. Повар «Савойи» был ни при чем. Это африканский песок мятежной Испании взметнулся у меня во рту. Было лишь одно средство избавиться от него — залить его шампанским!

Однако я не выпил ни капли. У меня начался период строгости и аскетизма, которому предстояло стать доминантой в моем стиле, моем разуме и моей неуравновешенной жизни. Пламя Испании озарит драму эстетического Возрождения. Она станет жертвой послевоенной Европы, терзаемой идейными драмами, нравственными и художественными невзгодами. Испанские анархисты бросались в огонь под стягом: «Viva la muerte!» — «Да здравствует смерть!», тогда как их противники держались традиционного флага, на котором нужно было только изобразить две буквы: FE(Вера.). С первого взгляда из середины испанского трупа бросался в глаза наполовину изъеденный паразитами и идейными червями иберийский член в эрекции, огромный, как собор, наполненный белыми динамитом ненависти, происходящей от непрерывных закапываний и откапываний. Зарыть и отрыть! Чтобы снова зарыть и отрыть!

Таким было плотское желание гражданской войны в нетерпеливой Испании. Предстояло увидеть, как она станет страдать, заставит страдать, закапывать и откапывать, убивать и вызывать сострадание. Надо было грызть землю, чтобы отрыть традицию и все клады, спрятанные в недрах страны. Отрывая любовников Теруэля, воскрешали бы плоть, и любили бы, убивая друг друга. Однажды ополченец войдет в кафе, неся мощи монахини XII века. Он не захочет бросить их и унесет с собой в окопы. Один из моих старых друзей видел отрытое тело Гауди — его обвязали веревкой за шею и волочили по барселонским улицам, притом, добавлял мой друг, тело издавало довольно приятный запах и хорошо сохранилось, хотя, тем не менее, попало в печальную переделку. В этом, в сущности, нет ничего удивительного: ведь Гауди был мертв уже двадцать лет. В Виче солдаты полдня играли головой архиепископа…

Из растерзанной Испании исходил запах дыма, сожженного мяса кюре, разодранной разумной плоти, смешиваясь с крепким запахом пота толпы, развращенной самой собой и Смертью. Анархисты переживали мечту, в которую они никогда бы не поверили. Они входили в контору нотариуса и испражнялись на стол. Во многих селениях установили анархический коммунизм и сожгли банковские счета.

Гражданская война не изменила ни хода моих мыслей, ни состояния духа. Она лишь вбила в меня еще сильнее страх любой революции. Мне не хотелось быть и «реакционером», ибо я реагировал иначе, чем инертная масса. Мне хотелось оставаться Дали. Вокруг завывала гиена общественного мнения и требовала, чтобы я высказался: гитлерист я или сталинист? Нет, тысячу раз нет, я был далинистом и ничем кроме далиниста. До самой смерти! Я не верил ни в какую революцию. Я верил лишь в высочайшую традицию. Если революция зачем-то нужна, то лишь для того, чтобы после ее конвульсий заново обрести утраченные элементы традиции. Нужно было пройти через гражданскую войну, чтобы вновь обрести католическую традицию, свойственную Испании. Все сражались отважно, воодушевленные Верой, — и атеисты, и верующие, и святые, и преступники, и отрыватели, и зарыватели, и палачи, и мученики. Ибо все они были испанцами, этой расой аристократов среди других народов(Лишь одни профессиональные политики были выше всего. Предав самих себя, они предали и дело демократии. С самого начала они стали рабами революции, и их слабость и малодушие служили лишь тому, чтобы придать преступлениям видимость законности в глазах международных правозащитников, нередко крайне наивных.).