Булат Окуджава - Быков Дмитрий Львович

В сорок шестом его выгнали с работы за стихотворный фельетон, и он устроился в краеведческий музей, где хранителем работал друг Циолковского, бывший соловецкий узник Владимир Зотов. Он знал наизусть десятки шедевров Серебряного века, особенно любил Гумилева – и Панченко тоже влюбился в него и признавался позднее, что без Гумилева не оценил бы ни Мандельштама, ни Ахматову: «Он прямолинейней, проще, к ним лучше приходить через него…» У него были тогда отличные военные стихи, но, как и Слуцкий, он вынужден был держать их в столе либо в памяти. Знаменитая впоследствии «Баллада о расстрелянном сердце» была написана уже в сорок четвертом, ходила по рукам, но опубликована полностью лишь в 1988 году:

• Я сотни верст войной протопал.
• С винтовкой пил.
• С винтовкой спал.
• Спущу курок – и пуля в штопор,
• и кто-то замертво упал.

• А я тряхну кудрявым чубом.
• Иду, подковами звеня.
• И так владею этим чудом,
• что нет управы на меня.

• Лежат фашисты в поле чистом,
• торчат крестами на восток.
• Иду на запад – по фашистам,
• как танк – железен и жесток.

• На них кресты
• и тень Христа,
• на мне – ни бога, ни креста!
• – Убей его! —
• И убиваю,
• хожу, подковами звеня.
• Я знаю: сердцем убиваю.
• Нет вовсе сердца у меня.

<…>

• Куплю плацкарт
• и скорым – к маме,
• к какой-нибудь несчастной Мане,
• вдове, обманутой жене:
• – Подайте сердца!
• Мне хоть малость! —
• ударюсь лбом.
• Но скажут мне:

• – Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
• на польских шляхах рой песок:
• не свист свинца – в свой каждый выстрел
• ты сердца вкладывал кусок.
• Ты растерял его, солдат.
• Ты расстрелял его, солдат.
• И так владел ты этим чудом,
• что выжил там, где гибла рать.
• Я долго-долго буду чуждым
• ходить и сердце собирать.

<…>

• Меня Мосторг переоденет.
• И где-то денег даст кассир.
• Большой и загнанный, как демон,
• без дела и в убытке сил,
• я буду кем-то успокоен:
• – Какой уж есть, таким живи, —
• И будет много шатких коек
• скрипеть под шаткостью любви.

• И где-нибудь в чужой квартире
• мне скажут:
• – Милый, нет чудес!
• в скупом послевоенном мире
• всем сердца выдано в обрез.

Это гораздо лучше, чем ранняя лирика Окуджавы: у него и опыта такого не было. Панченко – в каком-то смысле фигура промежуточная между Слуцким и Окуджавой: Слуцкий – достоверный, дотошный хронист, записавший все, что видел, а видел он много такого, что – как до него казалось – вообще не лезет ни в стихи, ни в прозу. Есть факты, разрывающие любую форму, не терпящие поэтической условности; но он сумел написать «Кёльнскую яму» и «Капитан приехал за женой». Панченко, конечно, не так протоколен – он романтичней, мягче, даже и цитированные стихи – аллегория. У Окуджавы же война вовсе вытеснена в условно-романтический план, а в памяти осталась похожая на страшный сон, сюрреалистическая, райско-адская картина:

• Высокий хор поет с улыбкой,
• Земля от выстрелов дрожит,
• Сержант Петров, поджав коленки,
• Как новорожденный лежит.

У Панченко он многому научился – пусть не сразу, но впустил в стихи конкретику. Что до причин, по которым Панченко его заметил и выделил, хотя сам писал к тому времени на порядок сильнее, – об этой причине в 1974 году написал Евтушенко, анализируя собственные юношеские впечатления от Окуджавы: «В нем ощущалась тайна. Этой тайной был его, тогда еще не выявленный, талант». Может, уже и выявленный – что он писал для себя, неизвестно, – но в любом случае ощутимый: Окуджава был необычен. Сдержанный, ироничный, иногда вдруг откровенный, сентиментальный и пылкий, он писал еще кое-как, но держался уже как поэт – и эта подлинность поведения и облика была убедительней стихов.

Обстоятельства их знакомства неясны: Панченко вспоминал, что Окуджава зашел к нему еще в одну из своих поездок в Калугу, желая лично познакомиться с сотрудниками редакции и передать им «переработанные» стихи. Ему посоветовали познакомиться с Панченко, который вел литобъединение при Калужском издательстве. По воспоминаниям Николая Васильевича, Окуджава принес стихи о каком-то китайском солдате, навеянные вроде бы фильмом; что за фильм – Панченко не помнил. Получается интересная рифма с «Добровольцем Ю-Шином»: о чем угодно писал человек, лишь бы не о личном! Панченко порекомендовал Окуджаве обратиться к Игорю Шедвиговскому, на плечи которого перекладывал заботу о своем ЛИТО: сам он собирался в Москву, в Высшую партийную школу. Шедвиговский стихи одобрил и даже запомнил наизусть один фрагмент: