Ковпак - Гладков Теодор Кириллович

Диденко успокаивал:

— Все по-нашему выйдет, Сидор Артемьевич!

Личность Ковпака привлекала живой интерес многих деятелей литературы и искусства. Характерно, что еще в 1943 году Александр Довженко писал Вершигоре: «Ковпак должен остаться в искусстве и истории Украины… Говорят, старик исключительный оригинал, тонкий и мудрый человек, настоящий сын народа».

Память павших для живых свята. Эти слова можно было слышать от Ковпака часто. Сам он прямо-таки благоговел перед теми, кто хоть и взят был навеки родной землей, но обрел бессмертие в людских сердцах. Память о вечно живом комиссаре Рудневе блюлась Ковпаком особенно трепетно.

Для выставки создавалась галерея портретов героев партизанской эпопеи. Галерея, разумеется, была немыслима без портрета Руднева. Ковпак, вообще чрезвычайно ревностно относившийся ко всему, связанному с организацией выставки, тут уж буквально заболел. Не проходило и дня, чтобы он не спросил, как продвигается работа над портретом комиссара, нужна ли его помощь в чем-либо. К сожалению, как оказалось, старик беспокоился не напрасно. Портрет художнику не удался. Была живописная фотография, но не было живого Руднева. В помещении дирекции выставки, куда доставили завершенное полотно, собрались художники. Высказываться воздерживались — ждали, что скажет Ковпак. Дед не отрывает от портрета остро прищуренных глаз. И молчит. Пауза становится нестерпимой. Наконец Ковпак отходит к столу, закуривает и произносит:

— Прошу, товарищи… — Сидор Артемьевич явно не хотел предопределять суждения специалистов. Кто-то из художников неуверенно начал:

— По-моему, это хоть и не шедевр, но вполне приличная вещь, Сидор Артемьевич…

Заслышав такое, те, кто знал Ковпака поближе, едва не схватились за голову, в предвидении, как Дед взорвется. Но этого не произошло. Наоборот, Ковпак был удивительно спокоен. Ответил мягко, но с чувством нескрываемого сожаления:

— В самом деле? Гм… Придется не согласиться с тобой, хоть я и простой мужик, а ты художник. Так вот, не Руднев это. Неправда, будто это — наш комиссар. Да, неправда! Сроду не терплю, когда душой кривят, так почему я сейчас эту самую неправду должен за правду принять, да еще и хвалить? Ведь этот усатый дядя, что на портрете, как Николай-угодник, равнодушен ко всему на свете, кроме своих усов. Понятно? Равнодушен… Лицо каменное, глаза холодные. И это — Руднев?! Да ты что, молодой человек, всерьез так думаешь? Не поверю, хоть ты и не знал Семена Васильевича…

Ковпак скорбно улыбнулся:

— Уж я-то немного знал его… Немного… Так разве не хочется мне увидеть его и на полотне таким? Таким, каким он жил, — горячим до того человеком, что, верите, возле него хоть кому жарко становилось. И мне тоже…

Дальнейшее обсуждение было излишне. Это понимали все. Тон Ковпака, каждое его горькое слово, настроение, передавшееся присутствующим, были убедительнее любого возможного профессионального высказывания. Первым это ощутил один из самых выдающихся мастеров Украины, Василий Ильич Касиян. Ощутил и подытожил:

— Думаю, что все ясно, товарищи. А потому — давайте за работу.

Художник, которого эти слова касались непосредственно, оказался человеком совестливым, он понял, чего от него хотят, и надолго замкнулся в своей мастерской. И не напрасно. Когда Ковпак по прошествии времени вновь острым глазом рассматривал полотно, то сказал тепло и сердечно:

— Хотел бы я знать, кто теперь скажет, будто это не Семен Васильевич!

Подобные эпизоды, правда, случались сравнительно редко. В подавляющем большинстве мастера искусств республики (среди них были и фронтовики и партизаны) работали для выставки с подлинным воодушевлением, вкладывая в произведения весь свой талант, знания, искренность. Каждой творческой удаче Ковпак радовался до глубины души и на похвалы не скупился. Маститый художник Михаил Григорьевич Лысенко, уже тогда профессор и академик Академии художеств СССР, экспонировал на выставке скульптурную композицию «Партизанский рейд», ныне установленную в Сумах. Работа произвела на всех огромное впечатление. В центре группы — завязнувшая в непролазной топи партизанская артиллерийская упряжка. Осевшие в трясине по самые животы лошади изнемогают. В конских глазах — нестерпимая мука. А каратели наседают… В последнее мгновение сила народная все же одолевает вражью силу: людские руки вырывают у болота его добычу. Партизанский рейд продолжается! Бронза скульптуры — затвердевшая человеческая плоть. Она лоснится, словно от тяжкого, соленого ратного пота… Народное войско застыло в металле таким, каким было и сражалось в действительности: суровым, исполненным нерушимой веры в свою высшую правоту, а потому неуязвимо спокойным. Осязаемо и зримо скульптор передал слияние физической и духовной, моральной и идейной сил…