Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Дали Сальвадор

С семи до восьми лет я жил во власти мечтаний и грез. Позднее я так и не смог отделить подлинное от воображаемого. Моя память так смешала реальность и вымысел, что лишь сейчас, объективно оценивая события, я могу понять, насколько абсурдны некоторые из них. К примеру, одно воспоминание связано с Россией — и я знаю, что оно ложное, поскольку никогда не бывал в этой стране.

Первые представления о России связаны для меня с г-ном Траитером. После так называемых уроков наш учитель приводил меня иногда к себе домой. Это место долго оставалось в моей памяти страшно загадочным. Должно быть, это странное жилье походило на кабинет Фауста. На полках огромной библиотеки вперемешку с толстыми пыльными томами было немало таинственных и причудливых вещиц, возбуждавших мое любопытство и будивших воображение. Г-н Траитер сажал меня к себе на колени и неуклюже трепал по подбородку большим и указательным пальцами руки, которая цветом, запахом и сморщенностью напоминала увялившийся на солнце и слегка подгнивший картофель. (В это же время в России, в Ясной Поляне, другое дитя. Гадючка, моя жена, сидела на коленях другого старца, земного, кряжистого и задумчивого, — графа Льва Толстого.)

Г-н Траитер начинал всегда одной и той же фразой: «А теперь я покажу тебе то, что ты еще не видел». Он ненадолго исчезал и возвращался, еле удерживая на плечах огромные четки, которые с адским грохотом волочились за ним по полу. «Моя жена — да хранит ее Бог! — добавлял он, — попросила меня привезти ей четки из Святой Земли. Я купил ей эти, самые большие в мире, — они из древесины с Масличной горы». И г-н Траитер улыбался в усы.

В другой раз он вынул из большой шкатулки красного дерева, отделанной внутри гранатовым бархатом, красную блестящую статуэтку Мефистофеля. Зажигая хитроумное устройство — трезубец, воздетый сатаной, — он устраивал фейервейк до потолка, в сумраке поглаживая бороду и отечески радуясь моему удивлению.

В его комнате на нитке висела высушенная лягушка. Он называл ее «La meva pubilla» или «моя красавица» и то и дело повторял: достаточно на нее взглянуть, чтобы узнать погоду. Положение лягушки менялось изо дня в день. Это пугало, но и завораживало, меня влекло к этому забавному существу. Кроме огромных четок, Мефистофеля и лягушкибарометра, у г-на Траитера было без счету незнакомых мне предметов, возможно, предназначенных для физических опытов, но я позабыл их, поскольку выглядели они слишком точно и определенно. Однако самое сильное впечатление произвел на меня оптический театр, которому я обязан самыми смелыми детскими мечтами. Так мне никогда и не понять, на что он был похож: сцена предстает в памяти как бы сквозь стереоскоп или радужный спектр. Картины скользили передо мной одна за другой, подсвеченные откуда-то сзади, — и эти движущиеся рисунки напоминали гипнотические миражи, порожденные сном. Что ни говорио точности воспоминаний, но именно в оптическом театре г-на Траитера я впервые увидел поразивший меня силуэт русской девочки. Она явилась мне, укутанная в белоснежные меха, в русской тройке, за которой мчались волки с фосфоресцирующими глазами. Она смотрела прямо мне в глаза с выражением горделивой скромности, и у меня сжалось сердце. Выразительные ноздри и глаза делали ее похожей на лесного зверька. По контрасту с их поразительной живостью черты всего лица были гармоничны, как у рафаэлевской Мадонны. Гала? Я знаю, это была уже она.

В театрике г-на Траитера мелькали также виды русских городов со сверкающими на фоне горностаевых снегов куполами. Мне чудился хруст снежка, блестящего, как все драгоценные огни Востока. Видение далекой белой страны так отвечало моей потребности в «абсолютной экзотике», что стало весомей и реальней, чем расплывающиеся улочки Фигераса.

Идет снег. Я вижу это впервые. Фигерас и ближайшая к нему деревушка видятся мне в идеальном снежном покрове, который, как мне и хочется, погребает постылую реальность. Я ничему не удивляюсь, и меня наполняет спокойный восторг, я предвкушаю волнующие волшебные приключения, которые являются будто из только что прерванного сна, как только начинаешь о нем рассказывать.

К утру снег перестает идти. И я отхожу от заиндевевщего окна, к которому прилипал, расплющив нос о стекло, чтобы не пропустить ничего интересного. Мама выводит нас с сестрой на прогулку. Каждый шаг по хрусткому снегу кажется мне чудом, и мне жаль, что другие уже запятнали этот безупречный снег, я хочу, чтобы он принадлежал только мне.