Булат Окуджава - Быков Дмитрий Львович

Эту песню Окуджава несколько раз называл «самой длинной» – по крайней мере на момент написания; так и осталось – сорок строк, пять восьмистиший. Это не помешало ей стать одной из популярнейших. Популярна она и у исследователей – каких только смыслов не обнаруживали в этом тексте! В Интернете можно ознакомиться даже с работой, где подробно доказывается, что елка – это царская Россия, поскольку цветовые определения «синяя крона, малиновый ствол» к реальной ели относиться не могут, зато это цвета Преображенского полка. Множественность толкований подтверждает, что вещь воспринималась как этапная – и что смысл ее шире заявленного; в литературе отслежены интертекстуальные связи «Прощания» с пастернаковским переделкинским циклом (в первую очередь это «Вальс со слезой» – «Как я люблю ее в первые дни»). «Прощание» – в самом деле вещь переломная, значившая для Окуджавы много: после нее в песенном творчестве наступила долгая пауза.

Сам Окуджава не раз говорил, что питает слабость к новогоднему празднику, подводит итоги, мечтает с нового года зажить по-новому, – он и здесь не отличался от «прослойки», голосом которой был. Новый год – главный советский праздник, главнее Первомая и Седьмого ноября; готовились к нему загодя, чуть не за месяц. Ни у одного другого советского празднества нет такой обширной мифологии, такого богатого вещественного и культурного антуража – вероятно, еще и потому, что Новый год был точкой встречи со старой Россией, воспоминанием о Рождестве. Почти все советские праздники так или иначе были продолжением старых, церковных – некоторые теперь задним числом и Первомай провозглашают «нашей красной Пасхой»; и тем не менее между Первомаем и Пасхой было куда меньше параллелей, чем между новогодьем и Рождеством. Елка, официально возвращенная народу в 1935 году, была еще и символом исторической преемственности. Соответственно прощание с ней воспринималось как горькое возвращение к будничности, похороны еще одной надежды: само собой, никакая лучшая жизнь с 1 января не наступала. Наступало похмелье – для одних буквальное, для других метафорическое. Именно тема прощания с елкой стала весьма частой в советской лирике шестидесятых годов. У советского человека было не так много встреч с метафизикой, прямых поводов задуматься о смысле – или бессмыслице – существования; для подведения итогов и напряженных диалогов с совестью использовались календарные предлоги. Не зря одной из популярнейших советских пьес (а впоследствии экранизаций) был «Старый Новый год» Михаила Рощина.

Чтобы восстановить контекст, вспомним стихи Новеллы Матвеевой и Юрия Левитанского – 1964 и 1969 годов соответственно.

• Матвеева:
• Прошел, прошел, осыпался Новый год:
• Все куклы с елки попадали вниз лицом…
• Блестящий шарик, как перезрелый плод,
• Свалился с ветки – смирился с таким концом.

• Морозной ночью, стыдливо крадясь как вор,
• Уносишь елку – бросаешь на задний двор,
• Но завтра снова – за шкафом и там, в углу, —
• Найдешь от елки еще не одну иглу.

• И долго будешь от игол свой дом полоть,
• А иглы будут с укором тебя колоть —
• Так тихо-тихо, как, долгую мысль тая,
• Свою же руку порою кольнет швея.

• Левитанский:

• Итак, зима. И чтобы ясно было,
• Что происходит действие зимой,
• Я покажу, как женщина купила
• На рынке елку и несет домой.

• Как вздрагивает елочкино тело
• У женщины над худеньким плечом!
• Но женщина здесь, впрочем, ни при чем.
• Здесь речь о елке. В ней-то все и дело.

• Итак, я покажу сперва балкон,
• Где мы увидим елочку стоящей,
• Как бы в преддверье жизни предстоящей,
• Всю в ожиданье близких перемен.

• Затем я покажу ее в один
• Из вечеров рождественской недели —
• Всю в блеске мишуры и канители,
• Как бы в полете всю, и при свечах.

• И наконец, я покажу вам двор,
• Где мы увидим елочку лежащей
• Среди метели, медленно кружащей
• В глухом прямоугольнике двора.

• Пустынный двор и елка на снегу
• Ясней, чем календарь, нам обозначат,
• Что минул год и следующий начат,
• Что за нелепой разной кутерьмой —

• Ах, Господи, как время пролетело…
• Что дни хоть и длинней, да холодней…
• Что женщина… но речь тут не о ней.
• Здесь речь о елке. В ней-то все и дело.

Ясно, что и стихи Матвеевой, и стихи Левитанского – не только и не столько о Новом годе; у Левитанского речь о некоей обобщенной женской судьбе, а у Матвеевой – о том, что Сергей Гандлевский впоследствии так точно назвал «Самосуд неожиданной зрелости». Ясно, что оба стихотворения тоже шире заявленной темы; оба не просто так появились в эпоху, когда общество в очередной раз переживало крах иллюзий. Стихотворение Окуджавы, впрочем, гораздо многозначней.