Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Дали Сальвадор

Невозможно описать, что тут поднялось, ведь этот человек был невероятно популярен и любим всеми, кто с ним работал. Юмористические газеты утверждали, что это я уморил его своей дикой лекцией. На самом деле его просто сразил внезапный приступ грудной жабы.

В 1937 году я должен был читать в Барселоне лекцию «феноменальная сюрреалистическая мистерия на ночном столике». Этот день совпал с мятежом анархистов. Часть публики все же пришла и, слушая меня, оказалась запертой в помещении, в котором, как и следовало, опустили железные жалюзи на окнах, выходящих на улицу. И все время, что я говорил, был слышен прерывистый шум перестрелки и взрыв бомб Иберийской анархической федерации.

На другой лекции в Барселоне седобородый врач в припадке безумия поднялся из зала и хотел меня убить. Беднягу связали и вывели.

1936 год, наша квартира по улице Бекерель, 7, рядом с Сакре-Кёр. Гала на следующее утро должны были оперировать, и ей следовало вечером прийти в клинику. Операция очень серьезная. Несмотря на это, Гала ни в малейшей мере не озабочена, и мы проводим часы пополудни, создавая две сюрреалистические композиции. Она забавляется как дитя, готовя ошеломительную смесь ингредиентов, которую потом механически напыляет. Позднее я признаю себя побежденным, ведь ее вещь вся наполнена бессознательными аллюзиями близкой операции. Разве не очевиден их в высшей степени биологический характер? Металлические антенны готовятся терзать мембраны, чашка муки передает потрясение торса, у которого петушье перо на месте грудей. Я же делал «Стенные часы гипногогии»: огромный батон хлеба возлежит на роскошном пьедестале, а хлеб — инкрустирован 12 чернильницами, которые наполняет чернилами Пеликан. В каждой — перо другого цвета. Я был в восторге от полученного эффекта.

Вечером Гала закончила свою вещь, и прежде чем отправиться в клинику, мы решили отвезти ее к Андре Бретону. Остановили такси и со всеми предосторожностями перенесли композицию Гала. Но, к несчастью, после первого же рывка все развалилось. Чашка с мукой перевернулась — и весь килограмм высыпался на нас. Время от времени шофер такси оборачивался посмотреть на нас, белых. Его взгдяд выражал скорее недоумение, чем жалость. Он остановился перед булочной, где мы купили еще муки.

Так, с приключениями, очень поздно мы добрались наконец в клинику. Перед санитарами, встречавшими нас, мы появились в самом оригинальном виде. И Гала, и я отряхивались от мучной пыли, которая облаками летела с нашей одежды и волос. Я оставил Гала в клинике и уехал, время от времени все еще отряхиваясь. С аппетитом поужинав устрицами и жареным голубем, после трех кафе я попал домой, где продолжил начатое днем. Все это время мне не терпелось вернуться к работе. Я думал только о ней, хотя меня слегка удивляло собственное бесчувствие по отношению к жене и ее операции. Но, как я ни силился, все же не чувствовал ни малейшего беспокойства. Как же так? Я утверждал, что обожаю Гала, и вместе с тем так равнодушен к ее страданиям.

Как музыкант на волне вдохновения, я чувствовал в себе множество идей. Нарисовал на маленьких квадратиках 60 акварелей и подвесил их на ниточках над батоном хлеба. Я был в восторге от абсурдного вида и ужасной реальности моей вещи, а в 2 часа ночи уснул тяжелым сном ангела. В 6 утра проснулся, но уже демоном. Самая страшная тревога пригвоздила меня к постели. И последним жестом, на который я был способен, я отбросил одеяло, под которым задыхался. Меня покрывал холодный пот, терзали угрызения совести. Начинался день. Неистовые крики птиц подняли и меня.

Гала, Галючка, Галючкинита! У меня из глаз хлынули горькие, обжигающие слезы, безудержные, как детские рыдания. А когда слезы высохли, я снова увидел перед собой Гала, прислонившуюся к оливковому дереву в Кадакесе, Гала конца лета, наклонившуюся, чтобы подобрать блестящие от слюды камешки со скал на мысе Креус, Гала, плывущую так долго, что я уже не вижу ее маленькое улыбчивое лицо. Каждую из этих картин мой поток слез вернул мне еще прекрасней, как если бы механизм чувств заключал в себе мускульные диаграммы моих орбит, чтобы выплеснуть до последней капли светлые видения моей любви — кислотой лимона и бледностью воспоминаний.

Я бросился в клинику и в такой дикой тоске вцепился в белый халат хирурга, что ему пришлось уделить мне исключительное внимание. Неделю я проплакал не переставая и вне зависимости от обстоятельств, к общему удивлению группы сюрреалистов. Наконец, в воскресенье опасность миновала. Смерть почтительно попятилась. Галючка улыбается. Я держу в своей руке руку моей радости и думаю в глубокой нежности: «После всего этого я могу тебя убить!»