Инструмент языка. О людях и словах - Водолазкин Евгений

Я на выборы не пойду и голосовать за «товарищей» не буду”».

11 октября 1937 года заседание тройки НКВД приговорило о. Александра к десятилетнему заключению в концлагере. Как следует из лагерного дела № 26340, с которым мне удалось ознакомиться, в заключении он стал инвалидом. В лагере провел ровно половину срока: 2 ноября 1942 года его не стало. В датированном этим числом акте сказано, что Нечаев А.Д. «сего числа умер. Смерть последовала от паралича сердца на почве старческой дряхлости. При наружном осмотре трупа оказалось: рост средний, цвет волос седой, цвет глаз синий, нос прямой. Особые приметы: нет». 9 ноября датируется акт о погребении: «сего числа погребен труп умершего з/к Нечаева А.Д… Труп погребен в могиле № 41 на Новом кладбище № 8 на запад от Пермской командировки». Платоновский язык этих актов содержал вместе с тем фразу, звучавшую почти по-житийному: «при умершем з/к собственных вещей не оказалось». Р.А. Фонвизина вспоминала, что получила тогда письмо от заключенных в лагере священников. Они писали, что о. Александр жил и умер достойно. Он был ими отпет.

Иногда запоминаются рядовые, на первый взгляд, события. В моей памяти остался День рождения Николая Николаевича Косицкого – Коли, отмечавшийся в 1980 году. Поздравляя Колю с некруглой датой, мой кузен Петр заметил, что о 27-ми можно сказать лишь то, что это – три в кубе. Завершая тост спустя годы, необходимо добавить: это была ровно половина времени, отмеренного Коле для земного пути. Но эта математика была нам тогда еще неизвестна. В глубоком смысле слова она была высшей математикой.

Есть люди, которым дано ассоциироваться с бытием. Как бытие, они сопровождают нас с незапамятных времен – просто потому, что времени до них мы не помним. Мы можем не видеться годами, но это не отменяет их присутствия в нашей жизни, подобно тому как не уходит из нашей жизни море, даже если мы перестали к нему ездить. Потому и потеря таких людей так же труднопостижима, как потеря моря, леса, травы. Таким человеком был для меня Коля.

«Черт побери, где же Косицкий?!» Это было, безусловно, первым из того, что я четырех– или пятилетним о Коле услышал. Эту фразу повторял Петя, стоя у окна нашей квартиры на бульваре Шевченко. Не могу передать, до чего же эта фраза мне нравилась. Я тоже повторял ее, изображая Петю. Меня завораживал ее звуковой облик, удивительное такое «побери», сохранившееся, как муха в янтаре, в одной лишь этой идиоме.

Это напряженное ожидание Косицкого передалось мне в такой степени, что, в отличие от многих, окружавших меня в детстве, Коля остался в моей памяти. Пусть без особых деталей, пусть слегка сма-занно, я, тем не менее, вполне достоверно помню невысокого смуглого подростка. Смуглого отрока, как сказала бы Ахматова. Неожиданная эта ассоциация кажется мне в высшей степени уместной. В Коле и в самом деле было что-то пушкинское, прежде всего – свет.

Коля был ниже Пети, и когда классе в 9-10-м он стал стремительно расти, я испытал что-то вроде ревности. В те годы мне представлялось, что он (дети крайне эгоистичны) не должен быть выше моего кузена. Забегая вперед, замечу, что стремительный рост стал одним из важнейших Колиных атрибутов. И когда Коля физический расти все-таки перестал, Коля духовный только набирал скорость.

Сравнивая Колю с бытием, я, разумеется, не имею в виду их тождества. Мое сравнение не является ни похвалой, ни риторическим приемом, которые в таком контексте выглядели бы чем-то поверхностным. Я говорю о том образе, который Коля рождал во мне. Что-то подобное я мог бы сказать о моей бабушке. Речь идет об особом отношении к жизни. Отношении к ней как к должному, без попыток, что ли, ее оспорить. Это отношение я назвал бы непротивопоставленностью жизни. Люди, подобные Коле, не находятся с действительностью в конфликте, потому что не занимаются ее исправлением. Они лишь восполняют в ней недостающее. И если принять во внимание, что за исправителями жизни в свою очередь очень многое приходится исправлять, нетрудно прийти к мысли, что миссия восполнения – самая благодарная.

Я помню, как однажды Коля вызвался поехать вместо Пети по какому-то рутинному (жилконтора? паспортный стол?), но в наших условиях изматывающему делу. Это было неожиданно для всех – включая, по-моему, и Петю. Позже Коля мне сказал: «Ему нужно было помочь. Мне кажется, он на пределе». Он помогал в крупном и в мелком, и эти «мелкие» случаи мне по-особенному дороги. Крупные вещи требуют концентрации духовных сил и чаще всего достигаются усилием воли. Самоотверженность имеет свою красоту и, если угодно, престиж. В вещах мелких ничего такого нет. Они вызываются единственно душевным расположением. Невозможностью не помогать. Я мог бы привести многочисленные примеры Колиной помощи разным людям, но это внесло бы в воспоминания о нем ту патетику, которой он, собственно, избегал. И все-таки еще одну из таких «мелочей» я вспомню.

Лет тридцать (невероятно) назад в новогодний вечер мы собрались у Пети. Это были замечательные и радостные праздники, которые видятся теперь словно из инобытия. Несмотря на то что отмечание было в самом разгаре (а может быть, как раз поэтому), я решил ехать домой, где Новый год праздновали мои бабушка и мама. Мне было тогда по-настоящему хорошо и очень не хотелось уходить. Думаю, что охватившая меня волна счастья и была тем, что окончательно подтолкнуло меня к уходу. На фоне моей тогдашней радости унылое (как мне казалось) сидение бабушки с мамой было особенно удручающим. Коля вызвался проводить меня до метро. Догадывался ли он о причинах моего ухода, беспокоился ли о безопасности ночного путешествия, но – он пошел тогда со мной. Думаю, что Коля все понимал, и это было проявлением солидарности. До метро идти было около получаса. Обратно, соответственно, столько же. Шагая рядом с Колей, я думал о том, что покинуть такую теплую компанию было с его стороны настоящей жертвой. Маленькой, но настоящей.

Сложилось так, что в день Колиной смерти я был в Киеве. Уезжая от Пети, я оказался на платформе той самой станции, где много лет назад Коля посадил меня на электричку. В день его смерти, как в ту новогоднюю ночь, шел снег – несмотря на то, что был еще ноябрь.

Созвучие бытию, о котором я пытаюсь сказать, дается немногим людям. В каждом из них, словно в капле, бытие находит всестороннее свое отражение. Помимо такого призматического свойства (ввиду Колиной специальности физические образы выскакивают сами собой) эти люди обладают еще одной чертой, роднящей их с бытием: равновесием. Сохранять равновесие способен тот, кто не переходит на полюса. Здесь мы опять-таки имеем дело со способностью вместить в себя мир в целом.

Чтобы пояснить, что я имею в виду, расскажу забавную, на первый взгляд, историю. Один наш общий знакомый в моем присутствии упрекнул Колю в том, что по какому-то вопросу Коля недавно высказывался якобы прямо противоположным образом. Защищая Колю, я пошутил тогда, что каждый вопрос имеет, в конце концов, свои «за» и «против». (С годами я все более убеждался, что моя тогдашняя шутка была не такой уж шуткой: на свете очень мало утверждений, которые полностью соответствуют истине или – наоборот – полностью ей не соответствуют. В этом смысле держать в уме оба полюса – совсем не лишнее.) Совершенно не помню, о чем именно они тогда говорили. Знаю одно: если раньше Коля и высказывался «за», то в тот день пришло, стало быть, время высказаться «против». В Коле я никогда не сомневался.

Рассказал же я это вот к чему. Были вещи, имевшие для него абсолютную ценность. В этих случаях его мнение было твердым и определенным раз и навсегда. Вместе с тем существовала у него и сфера малозначительного, в которой – и здесь я вижу свойственную ему сердечность – он был готов сказать то, что хотел бы услышать собеседник. Так что, возражая тогдашнему Колиному оппоненту, я мог бы предположить, что своего прежнего мнения Коля попросту не держал в памяти.

Есть люди, которые во всех случаях рефлектор-но говорят «нет». Коля же – если только не было непреодолимых обстоятельств – всегда был рад сказать «да». И ведь за этим стояло не просто стремление сделать приятное собеседнику (что само по себе достойно уважения). Так проявлялось свойственное Коле стремление к гармонии, которая, как известно, противостоит хаосу. Он замечательно отличал правое от неправого, но его правота не была давящей. Есть люди, чья постоянная и несомненная правота делает жизнь окружающих невыносимой. Это правота без любви. Колина правота была человеколюбива. Это была правота человека, видящего мир во всей его сложности и разнообразии.

Панорамное Колино зрение проявлялось в самых разных вещах. Так, его любовь к украинской культуре не имела ничего общего с изоляционизмом и уж тем более – с отрицанием других культур (самый дешевый и малопочтенный вид самоутверждения). Мне кажется, помимо благородства, присущего ему самому, здесь играло роль то, что можно назвать принадлежностью к традиции, в какой-то степени – национальным качеством. Имею в виду «вселенскую» линию украинской духовной и культурной жизни, удивительное умение соединять полюса. Высшей точкой этой линии был, конечно же, Гоголь, рассуждавший в категориях православной ойкумены. В русле именно этого мировосприятия пронзительная любовь к Украине без зазоров соединялась в Гоголе с идеей общерусского мира.