Инструмент языка. О людях и словах - Водолазкин Евгений

Что касается речи разговорной, то, разумеется, изменилась и она. А куда ей было деваться, когда на дворе такое? Эта речь отражала изменения, произошедшие в структуре общества, и ситуация, по большому счету, не была уникальной. Что-то подобное наблюдалось в первые годы после октябрьского переворота. «Кто был никем» пришел со своим словарным запасом и стал активно его распространять. Специфика 90-х годов состояла в том, что традиционная для верхов партоидная лексика смешивалась с откровенной «феней», приоткрывая завесу над кузницей кадров российской власти. Особенно этим отличалась власть законодательная.

Мата в устной речи ощутимо больше не стало – просто потому, что его и до этого было много. Больше стало всяких криминальных словечек, что опять-таки отражало общее положение вещей. Было несколько странно, когда вполне, в общем, домашние мальчики коротко стриглись и уходили в несвойственные им лексические пласты. И эта лексика, и свирепое выражение лица были защитной реакцией. Своего рода камуфляжной формой, которая, кстати, пользовалась тогда большой популярностью.

Телевидение и радио

На социально-политические сдвиги в России наложился технический прогресс. В русле нашей темы это означает, что новые факты русской речи распространяются мгновенно. В годы первых русских революций такого не было. Сказал известный человек по телевизору: «переспектива», и многим из услышавших его таким слово и запомнится. Можно возразить, что телевизор был и при советской власти. Да, был. Но – другой. Был телевизор с Игорем Кирилловым, чьих орфоэпических высот, я думаю, никто из нас не достигнет. В этом телевизоре у неправильностей не было никаких «переспектив».

Дело даже не в нынешнем обилии прямого эфира, ограничивающего контроль за правильностью речи. За исключением Л.И. Брежнева, тогда и в прямом эфире как-то ухитрялись говорить правильно – учили они свои тексты, что ли? Отношение к выходу в эфир было, безусловно, другим. Попадая непреднамеренно на ведущих многочисленных шоу, существ по преимуществу бессмысленных, осознаешь это в полной мере.

Да, с прямым эфиром появилось больше искренности. Но эта искренность не всегда соизмерима с теми потерями, которые мы понесли в области культуры речи. Я не пурист и с удовольствием слушал выступления, скажем, В.И. Шандыбина. Мои претензии, скорее, к ведущим, корреспондентам, а главное – к режиссерам и редакторам программ. Речь Шандыбина по-своему прекрасна, такого рода людей и не нужно исправлять. Но отчего же нельзя запретить ведущему говорить «асфальт» («прецепдент», «инциадент»)?

Разумеется, телевидение во многом является заложником тех, кого на экранах помещают. Речь здесь идет прежде всего о политиках. Именно они без декретов и распоряжений нередко диктуют орфоэпические нормы – самим фактом своего произношения. Как ни странно, здесь мы имеем известный прогресс. Дума наша по составу стала менее экзотической, что повлекло за собой немедленные речевые последствия. Выступления депутатов теперь, возможно, менее ярки, но законам русского языка соответствуют в значительно большей степени. Об исполнительной власти не приходится и говорить. Представляя преимущественно петербургский языковой ареал, эта ветвь власти – впервые, кажется, с 1917-го – говорит по-русски без диалектных (или иноязычных, если иметь в виду И.В. Сталина) особенностей. И когда на заседаниях правительства годы начиная с 2001 станут называть правильно («две тысячи первый» вместо «двух тысяч первый»), можно будет говорить о том, что речевая ситуация в верхах близка к благополучной.

Говоря о том, что транслируют телевидение и радио, можно вспомнить и о песенном творчестве наших соотечественников. Зарубежные песни на русский язык мало влияют, а вот наши, «домодельные», – в высшей степени. Освободившись от препон и рогаток цензуры, они не вызывают ничего, кроме ошеломления. Нет смысла говорить о худших, но даже в лучших своих образцах песенные тексты способны вводить слушателя в заблуждение. Так, выходя за пределы повседневной лексики, сложности испытывает и вполне изысканный Б.Б. Гребенщиков: «Как Усть-Илимский ГЭС, / Ты встанешь меж колдобин / И станешь мне в могильную дыру / Просовывать елей» (песня «Критику»). «Усть-Илимский ГЭС» – «она», потому что «гидроэлектростанция». Да и елей здесь, похоже, спутан с ладаном, который можно «просовывать». А вот елей – только лить. На церковнославянской лексике Гребенщиков (а вслед за ним, боюсь, и множество его почитателей) спотыкается не раз. На память приходит, среди прочего, строка «светлой татью в нощи» (песня «Навигатор»). Церковнославянское слово «тать» («вор»), в отличие, скажем, от «Усть-Илимской ГЭС», – мужского рода. На случай переработки текста указываю правильный вариант: «светлым татем в нощи». Количество слогов остается прежним. Смысл, кажется, тоже.

В разговоре о влиянии радио и телевидения на нашу речь нужно хотя бы кратко упомянуть еще об одном феномене, которого также не было в советское время, – о рекламе. Задуманная как крючок, способный зацепиться в дебрях подсознания, реклама оказывает на нас большее влияние, чем мы, возможно, предполагаем. То, что ее заказчики пытаются заставить нас покупать определенную (ими) вещь, еще полбеды. Другая неприятность состоит в том, что они замусоривают наше сознание массой идиоматических образований. «Где был? – Пиво пил». «Мечты сбываются». «Ждем-с».

Прежние идиомы отражали какие-то жизненные ситуации и в этом смысле были типическими. Образования, возникшие сейчас, – фантомы. Они симулируют реальность, но отражают лишь то, что существует в мозгах – часто весьма несовершенных – разработчиков рекламы. Новая жевательная резинка «нейтрализует кислотно-щелочной баланс во рту» – это не я придумал. Справиться с этими поделками труднее, чем с компьютерным вирусом. Да и функции у них, если разобраться, сходные. Использованное сравнение дает повод перейти к самому, пожалуй, новому фактору влияния на язык – компьютеру.

Компьютер

В конце 90-х в Петербург приехал Умберто Эко и прочел доклад «От Интернета к Гутенбергу». Суть доклада сводилась к тому, что посредством Интернета компьютер вернул нас к письменному (печатному) тексту, отобранному было у нас текстом произносимым – будь то телефон (вместо переписки) или телевизор (вместо газет). Личность докладчика и парадоксальность заглавия не оставляли тогда сомнений в том, что все сказанное им – истина. Я и сейчас думаю, что по большому счету Эко был прав. Вместе с тем, будучи в то время знаком с Гутенбергом в гораздо большей степени, чем с Интернетом, я не мог разглядеть некоторых опасностей последнего. Не исключаю, что тогда их не видел и сам Эко.

Одна из опасностей связана с тем, что граница между речью устной и письменной размывается. Можно было бы чувствовать себя относительно спокойно, если бы при записи устная речь «подтягивалась», становилась богаче и разнообразнее. Но получается-то как раз противоположное: примитивизируется письменная речь. Прелесть неофициального общения всем понятна, и никто не предлагает переписываться гекзаметром. Никакие сверхъестественные меры не нужны. Достаточно помнить о существовании, допустим, придаточных предложений. Уже одно это не позволяет речи быть убогой. Посмотрите на язык чата. Имея формальное отношение к письменной речи, он сплошь состоит из назывных предложений и междометий. И у многих людей вырабатывается привычка писать именно так. Они переносят ее на письменную речь вообще.

Компьютер – область свободы. Свободы от цензуры, но порой – увы – и от грамматических правил. Разумеется, проблема эта не столько компьютерная, сколько школьная, но сам факт следует держать в уме: никогда прежде перед нашими глазами не проходило такое количество безграмотных текстов. Ошибки, существовавшие раньше лишь в частной переписке, стали теперь общедоступны. Они усваиваются и – тиражируются.

По поводу переписки: откуда взялась запятая после традиционной для писем подписи «С уважением»? «С уважением, Иванов». Лет десять назад русская эпистолярия вполне без этой запятой обходилась. Предполагаю, что и здесь мы имеем дело с компьютерным влиянием, точнее, с влиянием переводчика компьютерной почтовой программы. Это самое «С уважением,» там присутствует в качестве предлагаемой вставки-подписи и является переводом англоязычного эквивалента (“Best wishes”?), сопровождаемого обычно запятой. Наше население, подчас отказывающее себе даже в самых необходимых запятых, в эту, ничем не мотивированную, вцепилось мертвой хваткой. Сначала я запятой не ставил. Потом (скрепя сердце) начал использовать ее в письмах к тем, кому, как я знал, она была бы приятна. Если решу ставить ее во всех письмах – а запятая сейчас уже близка к норме, – буду утешаться тем, что участвовал в развитии русского языка.

Русский как иностранный

Перехожу к самой трепетной теме нашего разговора – влиянию на русский язык со стороны других языков. Как к такому влиянию относиться? Как относиться, в частности, к заимствованиям? Думаю, так же, как к потреблению вообще: считать его допустимым до тех пор, пока оно идет впрок. Если возникает легкое несварение, от экзотических фруктов лучше отказаться. Предваряя дальнейшее изложение, замечу: о непереваривании нашим языком заимствований говорить пока рано, но некоторая тяжесть в желудке уже ощущается. Насколько это опасно?