Место для битвы - Мазин Александр

Очнулся с ноющей головой и вкусом рвоты во рту. Конечно, спутанный по рукам и ногам.

Поблизости горел костерок. У костерка, на корточках, сидел Албатан. Лицо его было замотано черной от крови тряпкой, но глаза так и сияли от удовольствия. Хан сделал знак, Серегу грубо ухватили за волосы, усадили. Было больно, зато Духарев теперь видел больше. Например, он увидел запеленутого, как мумия, Машега и спутанного арканом Устаха с заплывшим глазом и лицом, залитым кровью из разбитого виска.

«Связан, значит, жив»,– утешил себя Духарев, огляделся в поисках Элды, не обнаружил нурманки, вспомнил метнувшуюся с обрыва фигурку и обрадовался. Ушла Элда!

Глаза хана злобно прищурились: варяг улыбается!

Албатан сделал знак: к Сереге подскочил степняк, разорвал на нем рубашку, ударил по губам.

Хан недовольно заворчал, взял короткую пику, сунул в огонь. Покопался за пазухой, извлек золотую монету, показал Духареву, сделал вопросительный жест.

– Не понимаю,– нагло заявил Серега.– Ты словами скажи!

Албатан зашипел. Один из степняков схватил Серегу за ухо.

– Золото! Где? – выкрикнул он по-славянски.

Воняло от него, как от старого козла.

– Иди заправь своей кобыле! – посоветовал ему Духарев.

Печенег выхватил нож, намереваясь отмахнуть Сереге ухо, но хан снова зашипел, и его воин с большой неохотой спрятал нож. Второй степняк отпустил Серегины волосы.

Пленников на время оставили в покое. Печенеги отошли подальше, переговаривались по-своему. Наконечник пики постепенно заливался красным. Было довольно легко догадаться о его предназначении.

– Ты как, Машег? – негромко спросил Духарев.

– «Пока неплохо»,– падая, сказала мышка, которую нечаянно выронил ястреб.

Машег тихо засмеялся.

– Ловко они нас взяли,– сказал он.– Устах проворонил.

– Я, может, тоже проворонил бы, – отозвался Духарев.– Расслабились мы. Полянские земли. До Орели рукой подать. Леса! Что теперь делать будем, Машег?

– Что делать? Умирать. Медленно.

– Про золото будем молчать?

– А какая разница? Скажем – не скажем, все равно мучить будут. Так лучше уж их без поживы оставить. А то, может, и Элда моя подмогу приведет. Надейся, Серегей! Бог тебя любит.

– Слыхал я историю,– произнес Духарев.– Про иудея вроде тебя.

Раз он со скалы упал, да успел за край зацепиться. Висит, держится из последних сил. Молится: «Помоги, Господи! Жил я праведно, заповеди соблюдал, молился вовремя, жертвовал щедро! Помоги, Господи!»

И слышит Голос:

«Ладно, коли ты такой праведный, помогу, не бойся. Отпускай руки!»

– Выходит, он спасся, этот праведный,– совершенно серьезно заявил Машег.– Раз сумел об этом рассказать.

Духарев, изумленный хузарской трактовкой анекдота, даже не нашелся, что ответить.

А пика все калилась. Наконечник – точно такой же, каким варяги жгли печенега в Тагане.

Духарев попытался вспомнить: каково это было, когда он на глазах князя протыкал себе ножом руку? Мало, что не больно, так еще и рана заросла менее чем за сутки. Даже шрама не осталось. Может, и с каленым железом получится?

«Стыдно тебе трусить, Серега! – сказал он сам себе.– Вон, Машег не боится!»

Тут он был не прав. Хузарин боялся. Но одно дело – бояться, другое – выказать страх.

Печенеги поговорили. Албатан подсел к костру, вынул пику. Показал знаком: ты мне язык попортил, а я твой сейчас выжгу.

Серегу схватили, сунули в зубы железную ложку, развели челюсти. Жаркий красный лист наконечника приблизился к лицу. Серегу держали крепко. Духарев терпел. Не станет хан ему язык жечь, если хочет услышать, где золото спрятано. Но глаз – вполне может. Жалко глаз. Хотя мертвому глаза не нужны. Как и золото.

Пика отодвинулась. Ложку тоже убрали. Хан пристально глядел в лицо варягу: испугался, нет?

Сереге хотелось верить, что страха на его лице не видно. А что вспотел, так это от жара.

Быстрым, точным движением хан уколол Духарева в грудь. Боль ожгла до костей. Зашипел, сгорая, волос, зашипела, взошла и лопнула пузырем кожа.

– А-а-а-ха-ха-ха! – зарычал Сергей, ухитрившись как-то превратить в подобие смеха первый животный вопль.

Хрен вам!

Веселая ярость накатилась, заглушая боль. Нет, боль осталась. Такая же нестерпимая. Но это уже не имело значения. Главное: показать этой твари, что он – варяг! Варяг!

И смех его уже звучал не натужно, а искренне.

В глазах хана мелькнуло удивление…

Каленый наконечник уже остыл в живом мясе, но Албатан забыл его убрать. Он был в замешательстве. Это было, как если бы он взгромоздился на свою жену… И не обнаружил необходимого отверстия. Албатан столько раз жег людей железом, что, как ему казалось, знал об этом все. В этой схватке Албатан побеждал всегда. Проклятый славянин, лишивший хана возможности говорить, украл у него и радость мести. И радость победы тоже украл. Понятно, почему он не боялся: боль не трогала славянина. Но почему?