Из Америки – с любовью - Серебряков Владимир

– И что?

– И то, что фотографиями всех жителей располагает только АНБ. – Салли многозначительно ткнула пальчиком в потолок.

– Обратимся и туда, – пообещал я, упихивая в папку сложенную вчетверо распечатку. – Они у нас как раз следующие на очереди.

Прощаясь, миссис Нюссбойм прослезилась у меня на груди. Салли помахала мне вслед ковбойской шляпой и многозначительно подмигнула.

Уже спускаясь по лестнице, я едва не стал жертвой какого-то фэбээровца, стремительно – насколько это возможно, будучи отягощенным здоровенной покореженной железякой, – несшегося вверх. Металл, как я успел мимоходом заметить, походил то ли на кусок обшивки самолета после попадания зенитной ракеты, то ли на кусок ракеты после столкновения с самолетом. Следом за фэбээровцем прыгала по ступенькам, правда, чуть помедленнее, встрепанная рыжеволосая дамочка.

– Малдер! – прокричала она, проскакивая мимо. – Стой! Я должна тебе сказать…

Что именно она должна была сказать, я не расслышал из-за страшного грохота наверху – похоже, кто-то в кого-то все-таки врезался. Кто и в кого, я выяснять не стал. Мне еще предстояло найти в конторском хаосе кафетерий, а в нем – своих коллег.

Екатеринбург,

11 сентября 1978 года, понедельник.

Сергей Щербаков

– Господин Малышев?

Тьфу, черт, Чуть не забыл. Это же я Малышев. Это меня так зовут по фальшивому паспорту.

– Да?

– Господин Рыжин просят подняться в сто двадцатый нумер.

– Благодарю, любезный. – Я отработанным движением вложил в руку мальчика полтинник – достаточно крупные чаевые, чтобы отвлечь внимание даже самого преданного своему делу работника. Ежели нашей пташке посчастливится сегодня уйти, то обо мне вспомнят не то, что шел я в сто двадцатый номер, а то, что расщедрился несообразно потертой шинельке.

Значит, господин Рыжин. Он же Коренев, он же Барсов – это псевдонимы. Он же Якушев – это настоящая фамилия. Персона, мягко скажем, из неблагонадежных – фактически единолично поднял из небытия подметный листок, называемый «Россия освобожденная». Лет пять назад об этом печатном органе никто даже в управлении не слыхивал. А теперь господин – или товарищ? – Якушев возглавляет целую подпольную организацию, да не где-нибудь, а в одном из крупнейших городов России – Екатеринбурге.

Политические взгляды Рыжина-Якушева меня занимали мало, хотя какой-нибудь профессор социальной экономии, пожалуй, взвился бы от восторга, разбираясь в дебрях его риторики. Агитатору удалось перенести на родную почву весь набор лозунгов и штампов, которыми потчуют народ европейские социалисты самого радикального толка – от «засилья еврейского капитала» до «неизбежности нового общественного строя». Сам я в политических науках не силен, но, на мой взгляд, мы и старым строем неплохо обходимся, да и вспоминать идейки печальной памяти господина Пуришкевича в наше просвещенное время приличным людям как-то неловко.

Да ладно. Моя задача сейчас – не размышлять, пока ноги сами несут меня к лифту, а готовиться. Надо задержать Якушева в сто двадцатом нумере до той поры, пока не появятся мои коллеги и не возьмут его с поличным, которое опять же надо обеспечить мне.

В роль г-на Малышева, столичного студента-бомбиста, я вжился полностью. Даже трескучие фразы, столь любимые самозваными спасителями нации, отлетали у меня от зубов. Один раз мне пришлось произнести зажигательную речь перед двумя десятками чернорабочих, и клянусь, меня провожали аплодисментами, несмотря на то что мне не удалось до конца изгнать из речи ученые словечки, народу не слишком понятные. В этом и беда нынешних социалистов – они опираются на класс, которого нет. Нельзя даже сравнивать тех нищих, озлобленных рабочих, которые собирались на митинги в позорном девятьсот пятом, и нынешних, которые сплошь и рядом зарабатывают больше моего. Революции устраивают те, кому и вправду нечего терять, кроме своих цепей. А если у тебя дом, семья, ежегодный отпуск на курорте и изрядная сумма на пенсию, какими калачами тебя заманишь на баррикады? Остаются те, кто по лености, безалаберности или – что греха таить, бывает – несчастью не вышел в люди, да студенты, молодые, горячие, с холодной правдой жизни не соприкасавшиеся и при каждом соприкосновении громко шипящие.

Я остановился у двери с табличкой «120» и постучал, как условлено – раз и три раза. Мой визави питал слабость к мелодраматическим эффектам – шпионские стуки, тайные знаки, подпольные организации. Роман плаща и кинжала в уральском исполнении.