А. С. Секретная миссия - Бушков Александр

– Быть может, полиция проявляет бдительность? – спросил барон.

– Полицейских сыщиков, которые тут крутятся, я знаю наперечет, – заверил Луиджи. – Нет уж, он явно служит кому-то другому.

– И черт с ним, – сказал барон. – Мы люди честные, нам скрывать нечего.

– Не сомневаюсь, сударь. Я просто считал своим долгом предупредить, как исправному слуге и положено… Спокойной ночи, господа!

Они прошли в свой апартамент. Едва захлопнулась дверь, барон тяжко вздохнул:

– Ну вот, стоило приехать – и закрутилась вокруг какая-то сволочь… Кто такой?

– Самое печальное, что он может оказаться кем угодно, – ответил Пушкин. – А мы пока что не в состоянии догадаться, кто его послал… Зеваете?

– Да пора бы и на боковую, с пистолетом под подушкой.

– Что до меня, я пока что останусь на ногах, – сказал Пушкин. – Самое время поговорить с нашим дражайшим дядюшкой, который по непоседливости своей все же пытался сбежать, хотя обещал обратное. Он достаточно выспался, так что не грех и побеспокоить… – Он открыл дверь в соседнюю комнату и без церемоний громко позвал: – Дорогой дядюшка! Не побеседуете ли с кузенами, от которых вы недавно отрекались?

Глава вторая

Люди из настоящего и бумаги из прошлого

На первый взгляд, все обстояло не только уютно, покойно, но и исполнено было самой что ни на есть деловой атмосферы. В руке Пушкина, вольготно устроившегося на обитых полосатой материей креслах, дымилась прозрачным синеватым дымком отличная сигара, перед ним на столике алело в чистейшем бокале превосходное вино, а хозяин кабинета, встретивший его со всем радушием и совершенно российским хлебосольством, говорил без умолку. Сыпал именами, датами, подробностями, без которых, экономии времени ради, можно было, пожалуй, и обойтись…

Пушкин украдкой наблюдал за ним – и чем дальше, тем больше видел за словоохотливостью некую беспомощность и словно бы даже совершенно неуместное здесь угодничество…

Его собеседник, неведомо для всего окружающего мира представлявший в славном городе Флоренции ведомство графа Бенкендорфа, был высоким, полнокровным мужчиной несколькими годами старше Пушкина, его лицо здорового цвета украшали не только усы, но и содержавшиеся в идеальном порядке бакенбарды (что вообще-то сочеталось скорее с образом провинциального помещика, нежели блестящего кавалергарда в отставке). Движения его были плавными, демонстрировавшими уверенность в себе. Он говорил, говорил, говорил…

Он говорил то, что Пушкину было совершенно ни к чему. То, что, строго говоря, вовсе не должно было интересовать не только Особую экспедицию, но и Третье отделение в целом: подходя вдумчиво, чистой воды светские сплетни, пикантные и смешные истории из жизни обитавших во Флоренции английских милордов, рассказы о разнообразных случаях, то забавных, то достаточно унылых, даже кровавых, приключившихся возле палаццо Веккьо, или в парке Кашины, или в сумерках у монастыря Чертоза, в двух милях от города. Грешки и секреты почтенных ювелиров, подозрения безупречных вроде бы, почтенных людей в шпионстве для австрийцев, тайны будуара легкомысленной княгини ди Ансельми, мастерски замятый скандал в канцелярии синьора аудитора…

Все это было бы уместно в другое время, где-нибудь в кабачке с хорошей репутацией, где путешествовавший по собственным надобностям, удовольствия ради беспечный поэт Пушкин решил бы провести вечер за бутылочкой с отставным ротмистром кавалергардов Обольяниновым. Но сейчас решительно не годилось. Мало того, Пушкин трижды делал совершенно недвусмысленный намек на то, что следовало бы перейти к настоящему делу – и всякий раз собеседник с восхитительным простодушием ухитрялся делать вид, что намеков не понимает совершенно. Что полностью противоречило мнению тех, кто рекомендовал этого человека Пушкину как умного, ловкого и хитрого…

Настал момент, когда переносить все это далее не было никакой возможности. И Пушкин, аккуратно отряхнув с сигары столбик плотного серого пепла, сказал решительно:

– Михаил Андреевич, не пора ли прекратить комедию?

– Простите? – с тем же видом величайшего простодушия Обольянинов поднял густые брови.

– У меня нет времени быть ни дипломатом, ни образцом терпения, – сказал Пушкин совершенно другим тоном. – У меня вообще нет времени, совершенно. Я слушаю вас уже три четверти часа. Вы соизволили привести массу имен, подробностей и разнообразнейших фактов… но ни единое словечко из сказанного вами пользы мне, простите, не принесло. А это – деликатности ради я выразился бы, что это в высшей степени странно. Вы – не путешественник-жуир, а штатный чиновник Третьего отделения, направленный сюда для сбора сведений, гораздо более серьезных и важных, чем те, которые вам было благоугодно на меня обрушить в устрашающем количестве. Пикантные сплетни и забавные истории мне совершенно неинтересны…