Завороженные - Бушков Александр

— Есть грех…

— Ну какой же это грех? Вполне достойное времяпровождение, уж гораздо лучше пития и карт… Здесь главное, чтобы вы накрепко уяснили: на деле былые времена, о которых столь увлекательно пишут знаменитые романисты, абсолютно лишены всякой романтики и возвышенного. Все эти рыцарские, мушкетерские и тому подобные заманчивые для читателя эпохи лишены и тени чего бы то ни было романтического. Реальная жизнь была не в пример грязнее, грубее, прозаичнее, приземленнее. На эту тему вам крайне полезно было бы побеседовать со штабс-капитаном Маевским, жаль, что он под арестом. Маевский, горячий поклонник месье Дюма-отца, однажды оказался в том самом былом, о коем столь романтично повествуют «Три мушкетера». И вернулся в полнейшем расстройстве чувств — настолько увиденное оказалось далеким от читанного…

— Я понимаю… — он поднял голову и посмотрел генералу в глаза. — Нет, я уж точно не романтик.

— И прекрасно. Как я уже говорил, ваша служба может оказаться смертельно опасной. Кроме того, вас могут постигнуть моральные и психологические терзания, о которых в прежней жизни вы и понятия не имели, — вызванные исключительно нашей службой. Я не могу заранее вам сказать, какими они будут, но они случаются у некоторых, даже выдержанных и стойких. Об этом я тоже обязан вас предупредить… У вас должны быть вопросы?

— Если это дело сугубо добровольное… Вы, конечно же, дадите мне время для раздумья?

— Конечно, как же иначе? — генерал мельком глянул на часы. — Я так полагаю, до завтрашнего утра. Взрослому и ответственному человеку этого достаточно, чтобы принять серьезное решение, не правда ли?

— Пожалуй…

— Решение, как вы понимаете, следует принимать самому, — сказал генерал. — Это не тот случай, когда позволительно советоваться с близкими. Близким лучше оставаться в неведении. У нас нет единого, обязательного для всех правила, однако не каждая жена служащих у нас офицеров знает, чем занимается ее супруг. Посвящать жен во все детали можно только с позволения начальства, то есть меня. Правда, ваш случай стоит особняком. Ваша супруга уже соприкоснулась кое с чем… И, насколько мне известно, перенесла все с похвальной стойкостью…

— Господин генерал… А случалось, чтобы люди отказывались?

— Ну, разумеется. Семеро. Причем один из них, должен рассказать честно, не просто категорически отказался, а впал в самую настоящую истерику: крики, конвульсии, рыдания, зубы стучат о край стакана с успокоительными каплями… Это был исправный, обстрелянный офицер, прошедший турецкую кампанию и среднеазиатские походы. Что поделать, нас он оказался не в состоянии принять.

— И что со мной будет, если я откажусь?

— А что с вами может случиться особенного? — чуточку удивленно поднял брови Зимин. — Не в каторгу же вас ссылать бессрочно и не убивать блистающим карбонарским кинжалом… Если откажетесь, подыщем вам приличное место службы, возможно даже, в батальоне… а впрочем, как хотите. Служебную подписку о сохранении тайны вам, понятно, дать придется. И нарушившему ее, честно признаюсь, в самом деле будет плохо, — он жестко улыбнулся. — Хотя… Нашу тайну надежным способом бережет как раз ее необычность. Вот подумайте сами: в подпитии вы начнете рассказывать сослуживцам или иным добрым знакомым, что в Гатчине есть военная часть, где с помощью электрической машины путешествуют по былым и грядущим столетиям… Как к этому отнесутся слушатели, и, если вы будете настойчивы, как скоро привлечете внимание добрых, участливых, внимательных докторов? Не имеющих к нам никакого отношения? Прогресс в науке и технике ныне движется семимильными шагами, но это выйдет очень уж чересчур…

— Да, конечно… — бледно усмехнулся поручик.

— Признаться, был печальный пример, — сказал генерал без выражения. — Жена одного из наших офицеров все же начала рассказывать близким подругам о том, чем занимается на самом деле ее супруг. Вскоре подруг этих поочередно навестил тот самый участливый, любезный доктор и провел с каждой беседу так, что все окончательно убедились: их закадычная подруга давно страдает не опасным для окружающих, но безусловным расстройством психического здоровья, — генерал легонько кивнул в сторону врача. — Меж своими можно признаться, что это был наш Яков Сергеевич, в цивильном платье, правда… Ему поверили, разумеется — и с тех пор относились ко всему, что бы дама ни говорила, соответствующим образом… Да, и вот что еще. Я говорил вам, что в отставку с нашей службы ушли трое, и это чистая правда. Но я имел в виду только тех, которые так и не вернулись. Всего же их было семеро. Но четверо, кто через пару недель, кто через пару месяцев, попросились обратно. И были, разумеется, приняты. А те трое… У них у всех жизнь как-то не заладилась. Один начал пить — рьяно, люто, так, что в ближайшее время будет наверняка отчислен из полка. Другие двое… Ну, так они не пьют, однако, по точным наблюдениям, живется им несладко: тоска, депрессивность, как следствие, пренебрежение служебными обязанностями, домашние ссоры… Они не в силах вернуться, но и вести жизнь обычного человека уже не в состоянии… — генерал понизил голос, глядя словно бы сквозь Савельева, в его тоне появилась отстраненность: — Понимаете ли, Аркадий Петрович… Наша служба затягивает. Можно даже сказать, завораживает. Именно это слово употребил однажды штабс-капитан Маевский, и оно как-то незаметно прижилось. Настолько, что в обиходе многие офицеры всерьез именуют себя не путешественниками, а завороженными, и я, признаться, отношусь к этому с пониманием. Опасная служба, конечно, но ее суть … Таких путешествий в истории человечества прежде не бывало.