Метро 2034 - Глуховский Дмитрий Алексеевич

– И что я должна о себе понять? – насторожилась она.

– Есть люди, которые никогда не видели своего отражения и поэтому всю жизнь принимают себя за кого-то другого. Изнутри часто бывает плохо видно, а подсказать некому… И пока они случайно не натолкнутся на зеркало, будут продолжать заблуждаться. И даже когда посмотрят на отражение, часто не могут поверить, что видят самих себя.

– И кого я в нем вижу? – настаивала она.

– Ты скажи мне. – Он сложил руки на груди.

– Себя. Ну… девчонку. – Чтобы удостовериться, она повернулась к зеркальцу одной щекой, потом другой.

– Девушку, – поправил ее Гомер. – И довольно неряшливую.

Она покрутилась еще немного, потом стрельнула в Гомера глазами, собираясь что-то спросить, передумала, помолчала, все же набралась духу и выпалила, заставив старика поперхнуться:

– Я урод?

– Трудно сказать. – Он еле удерживал в узде расползающиеся уголки губ. – Под грязью не видно.

– Так в этом дело? – Саша вскинула брови. – Мужчины что, не чувствуют женскую красоту? Вам надо все показывать и объяснять?

– Пожалуй, что так. И пользуясь этим, нас часто обманывают, – рассмеялся Гомер. – Краски способны творить с женским лицом настоящие чудеса. Но в твоем случае речь идет не о реставрации портрета, а скорее о раскопках. По торчащей из земли пятке античной статуи сложно судить о ее красоте. Хотя почти наверняка она прекрасна, – снисходительно добавил он.

– Что такое «античная»? – Саша искала подвох.

– Древняя, – продолжал забавляться Гомер.

– Мне только семнадцать! – запротестовала она.

– Это выяснят уже позже. Когда раскопают. – Старик с невозмутимым видом уселся обратно за стол, раскрыл тетрадь на последней заполненной странице и принялся перечитывать записи, постепенно мрачнея.

Если раскопают. И девочку, и его самого, и всех остальных. Когда-то он развлекал себя такими размышлениями: что, если через тысячелетия археологи, изучая развалины старой Москвы, от которой тогда уже и имени не останется, найдут один из входов в подземные лабиринты? Решат, наверное, что наткнулись на гигантское массовое захоронение, – вряд ли ведь кому-то придет на ум, что люди могли жить в этих темных катакомбах. Некогда высокоразвитая культура на закате своего существования явно деградировала, определят они: вождей погребали в склепах вместе со всем скарбом, оружием, прислугой и наложницами.

В его тетради оставалось еще восемьдесят с лишним чистых листов. Хватит ли, чтобы вместить оба мира – и тот, что лежал на поверхности, и тот, что находился в метро?

– Ты меня не слышишь? – Девчонка потрясла его за руку.

– Что? Прости, задумался. – Он потер лоб.

– А древние статуи правда красивые? Ну, то, что казалось людям красивым раньше, еще остается красивым сегодня?

– Да. – Старик пожал плечами.

– И завтра останется? – продолжала допытываться она.

– Наверное. Если будет кому оценить.

Саша задумалась и смолкла; Гомер, опять съезжая в колею своих невеселых раздумий, не торопил беседу.

– То есть, красота без человека не существует? – наконец озадаченно спросила Саша.

– Нет, наверное, – рассеянно ответил он. – Если некому ее видеть… Ведь животные неспособны…

– А если звери отличаются от людей тем, что не видят разницы между прекрасным и уродливым, – задумалась Саша, – значит, без красоты человек тоже не может существовать?

– Может вполне, – покачал головой старик. – Многие в ней совсем не нуждаются.

Девчонка запустила руку в карман и вытащила из него непонятный предмет: разрисованный квадратик то ли из полиэтилена, то ли из пластика. Робко и вместе с тем гордо, будто открывала великое сокровище, Саша протянула его Гомеру.

– Что это? – спросил тот.

– Ты скажи мне, – хитро улыбнулась она.

– Ну, – он осторожно взял квадратик в руки, прочитал надписи, вернул его девушке, – упаковка от чайного пакетика. С картинкой.

– С картиной, – поправила она его. – С красивой картиной, – добавила она с вызовом. – Если бы не она, я бы… озверела.

Гомер глядел на нее, ощущая, как набухают глаза, как приближаются слезы и становится труднее дышать. Сентиментальный дурак, хлестнул он себя. Прокашлялся, вздохнул.

– Ты никогда не поднималась наверх, в город? Кроме этого раза?

– А что? – Саша спрятала пакетик обратно. – Хочешь сказать мне, что там все не так, как на картине? Что такого вообще не бывает? Я сама все это знаю. Знаю, как выглядит город – дома, мост, река. Страшно и пусто.

– Наоборот, – откликнулся старик. – Прекраснее этого города я ничего не видел. А ты… судишь о целом метро по одной шпале. Я, наверное, тебе описать это даже не сумею. Здания выше любых скал. Проспекты, бурлящие, как горные потоки. Негаснущее небо, светящийся туман… Город тщеславный, сиюминутный – как любой из миллионов его жителей. Безумный, хаотический. Весь состоящий из сочетаний несочетаемого, построенный безо всяких планов. Не вечный, потому что вечность слишком холодна и неподвижна. Но такой живой! – Он сжал кулаки, потом махнул рукой. – Тебе не понять. Это надо самой видеть…

В тот миг он уже и сам верил, что, поднимись Саша на поверхность, ей тоже явится призрак того города; верил, совершенно позабыв, что для этого нужно было знать его при жизни.

Старик смог как-то договориться, и ее пропустили за кордон Ганзы – под конвоем, будто на расстрел, отвели через всю станцию в служебные помещения, где находилась местная баня.

Общее у двух Павелецких было только название, будто двух сестер разлучили при рождении и одна попала в богатую семью, а другая росла на голодном полустанке или вовсе в туннелях. Радиальная получилась грязноватой, бесшабашной, но легкой и просторной. Кольцевая – низкая, коренастая, прилично освещенная и начищенная до блеска, с первого взгляда выдавала свой характер – хозяйственный и прижимистый. В эти часы здесь было немноголюдно – наверное, все, кто не работал на станции, предпочитал балаган Радиальной чинной строгости Кольцевой.

В раздевалке она была одна. Стены, выложенные аккуратным желтым кафелем, пол в колотой многогранной плитке, крашеные железные шкафчики для обуви и одежды, электрическая лампочка на лохматом проводе, две обитых резаным дерматином скамьи… Внутри у нее все замерло от восторга.

Тощая усатая банщица выдала ей полотенце невероятно белого цвета и твердый кирпичик серого мыла, разрешила запереть душевую на засов.

И клеточки полотенца, и тошнотворный мыльный запах – все это принадлежало далекому-далекому прошлому, когда Саша была любимой и оберегаемой комендантской дочкой. Она и забыла, что где-то все эти вещи еще существуют.