Опасная колея - Федотова Юлия

Дор огой Ивенский вкратце поведал помощнику о загадочной «землице», о делах же семейных, понятно, умолчал. Он и папеньке Григорию Романовичу о встрече с родственником, решил не рассказывать, тем более, о неожиданном и непроверенном ведьмачестве своём — вдруг тот огорчится? Впрочем, пару часов спустя он и сам начал сомневаться, был ли колдун Ворон действительно его дедом, и был ли он вообще — не морок ли кто навёл столь искусно, желая помешать следствию?

Отобедав при гостинице, остаток времени до поезда потратили на обещанную прогулку по городу — лично продолжать следственные действия в Пальмире Роман Григорьевич не видел смысла, тем более, что любезнейший Иван Дмитриевич обещал прислать на адрес Канцелярии подробнейший отчёт о допросе гроссмейстеров Филиппова и Штосса как лиц, прямо заинтересованных в смерти более удачливого коллеги. Правда, особого смысла в этом допросе Ивенский теперь не видел… при условии, что дедушка Ворон существовал на самом деле и говорил правду. Так что пусть уж лучше допросят, не повредит.

Отчего-то при свете солнца люди воспринимают этот мир и себя в этом мире иначе, чем ночью. За день Роман Григорьевич успел выкинуть из головы утреннее событие в той его части, что не касалась непосредственно расследования. Но улёгся на диванчик в тёмном вагоне, собрался мирно поспать — и нате вам, одолели непрошеные мысли! Стали назойливо, один за другим, вспоминаться странные, казавшиеся необъяснимыми случаи из прошлого.

Вот сидит он в большой, красивой комнате, прямо на полу, и лет ему может, пять, может, и того меньше. А на стене висит кинжал. И очень ему этот кинжал нравится, потому что рукоять его обвивает блестящая змейка с красными глазками-камешками. Страсть как хочется взять её в руки, рассмотреть поближе. Но кинжал висит высоко, не дотянешься, даже если на ноги подняться, и даже если скамеечку подтащить — проверено. И у взрослых просить бесполезно. Папенька, может, и дал бы поиграть, а денщик его Егор — тот точно дал бы, если бы няня Улита не начинала вопить в голос: «Ай! Ай, что удумали! Зарежется дитятко наше — а им что!» С няней Улитой не спорят ни папенька, ни денщик его, а самому и подавно бесполезно спорить: хоть всю комнату слезами улей — не даст кинжал, и всё тут! А хочется, уж так хочется… Но видит око, да зуб неймёт, остается сидеть и разглядывать диковину издали. И смотрит он не неё, смотрит не мигая долго-долго, и кажется ему, будто змейка начинает подмаргивать и вроде бы даже шевелить хвостиком. «Эй! — зовёт он её, — Эй! Ползи ко мне, ползи». Тогда змейка расправляет свои тугие колечки, покидает насиженной место и тихо скользит по стене вниз, ползёт прямо к нему. Но в тот миг, когда он дотрагивается до её кованой чешуйчатой спинки, оказывается, что змейка по-прежнему плотно обвивает рукоять, только сам кинжал больше не висит на стене, а лежит у его ног — играй сколько хочешь!

Увы, счастье оказывается недолгим — в комнате появляется няня и голосит так, будто подопечный её не живой-здоровый перед ней стоит, а лежит зарезанный. Кинжал возвращается на законное место, а на «дитятко» обрушивается шквал вопросов, причитаний и угроз, суть которых сводится к одному-единственному: кто дал, вот же я ему, окаянному! Видно, няня и мысли не допускает, что малолетний её воспитанник сам, без посторонней помощи сумел раздобыть опасную игрушку.

Неприученный врать, он отвечает честно: никто не давал, змейка сама приползла к нему в руки. Нянька не верит, учиняет целое расследование, в конце концов, домашние приходят к мысли, что во всём виновата приходящая прислуга, помогавшая убирать дом к празднику: вытирала пыль, сдвинула кинжал с места, он с гвоздика-то сорвался, и верно, по головке дитятко зашиб, вот ему и примерещилось всякое. Утомлённый нянькиными страданиями, папенька запирает кинжал в шкаф, от греха подальше, и больше они со змейкой не встречаются, а жаль, она так интересно умела оживать!

Другой случай, гораздо более поздний, однако, вспоминается не так ярко, отдельными отрывками. Сначала помнится страшный грохот, такой будто само небо обрушилось на землю. Потом надолго тишина. А потом он обнаруживает себя, лежащим в глубокой и широкой яме. Во рту полно земли, и в волосах земля, и вокруг все мёртвые, пятеро или шестеро — кто без рук, кто без ног, а у кого и головы нету, валяется отдельно от тела. И откуда-то издали, как через слой войлока, слышится папенькин голос. Папенька зовёт его, кричит отчаянно и страшно, и надо бы откликнуться, но мешает земля во рту, заставляет плеваться и кашлять. Вдруг чьи-то руки хватают его, тянут наверх, тормошат, и незнакомый, удивлёно-радостный голос раздаётся вроде бы над ухом, но всё равно глуховато: «Живой! Ваше высокоблагородие, а ваш-то — вот он! Все вокруг в клочья лежат, а он живёхонек, разве, оглушило малость! Не иначе, в рубашке родился! Бывают же чудеса на свете! Прямое попадание ядра, а он живой!»