Человек космоса - Олди Генри Лайон

— Меня подкупать. Меня сегодня все подкупают.

— Нет у нас никакого золота, — Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.

«Поздравить явились? Или упрекнуть?!» — Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:

— Свет зажигать не буду. Глаза болят.

— В темноте посидим, — низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом. — Так даже лучше.

Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. «Заговорщики», — беззвучно

хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?

— Калхант, скажи ему, — словно подслушав, буркнул Патрокл.

И ясновидец сказал.

— Доля ферийцев! Одиннадцатикорабельный жребий!

— Я, Эвмел Адметид, прошу сверх доли двух фригийских жеребцов, чалого и каурого, годных возить мою колесницу!..

— Да не будет тебе отказа, богоравный Эвмел...

Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.

Безумие — это был я.

Скука — Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал;

то, что я старался предвидеть, он просто — видел. «Ведь это же очень просто!» — знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.

В полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца ясновидцу являлось: наша общая гибель под Троей. Развод земли и неба. Серебряную порчу — каленой бронзой; отныне и навеки. Если Калхант пытался прозреть иное будущее — в полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца вставало навстречу: руины Трои, и люди, как боги, над этими руинами.

«Что это значит?» — спросил я.

«Ужас Титаномахии^[23] покажется детским лепетом», — ответил ясновидец, и я поверил ему без лишних слов.

Когда же Калхант, насилуя тайный дар, рвался в обход двух своих прозрений, он неизменно видел: рыжий подросток стоит на обочине дороги. Одиссей, сын Лаэрта. Наша первая встреча.

«Что это значит?» — спросил я.

«Хотел бы я знать... — ответил ясновидец. — Патрокл, теперь твой черед».

«Да, — медным гонгом рокотнуло из угла. — Я люблю его. Одиссей. Люблю этого ребенка. Наверное, тебе меня не понять... но я все-таки попробую».

— Доля пилосцев! Девяностокорабельный жребий!

— Я, Нестор Нелид, конник геренский, старейший меж вами, прошу сверх доли двудонный кубок из золота, посеребренный внутри, с пластинами и голубками!

— Да не будет тебе отказа, богоравный Нестор...

Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре. Любовь — это был Патрокл.

Сын одного из аргонавтов, двоюродный брат Пелея-Несчастливца, позднее ставшего Счастливчиком, — судьба Патрокла была обычной для поколения обреченных. Случайное убийство родича, бегство в Фессалию, участие в трех войнах, развязанных Пелеем в тщетных поисках счастья... и наконец: малыш Лигерон. Спутник отца, Патрокл стал тенью сына.

«Он умирает. Одиссей!.. Мы все живем, хорошо, плохо ли, а он — умирает! Ты видишь, на кого он похож? Уже сейчас я выгляжу его ровесником... Да, он — оборотень! Да — убийца! Но я люблю его. Одиссей! Тебе не понять...»

«Почему? — спросил я, и Патрокл сбился. — Впрочем, ты прав. Мне дано любить, а не понимать. Продолжай...»

«Ты не видел, что творила с ним — с маленьким! — эта сука, холодная тварь с рыбьей душонкой!..»

По-моему, имелась в виду Фетида Глубинная, древняя титанида.

«Огонь, вода черная... Ему выжгли сердце! В бою он убивает всех... слышишь?! Всех, кто рядом! Без разбора. Не различая своих и чужих. Рядом могу находиться только я: меня малыш обходит. Когда мы грабили побережье, часть мирмидонцев не сразу заметила это... мир их праху! Я уже предупредил, кого мог... глупцы, они радуются! Они думают, достаточно не приближаться — и боевая слепота Не-Вскормленного-Грудью минует их, обрушась на головы врагов. В бою он убивает всех: в упоении, взахлеб, вдохновенно! Но с каждым новым боем ему все трудней возвращаться. Одиссей! Однажды он не вернется совсем. И тогда мы...»

Патрокл долго молчал.

Я ждал во тьме.

«...и тогда вы обречены».

«Потому что тебя он обходит?»

«Да. Я люблю его. Одиссей. Больше всего на свете я хочу, чтобы малыш тихо и счастливо дожил отпущенный ему срок. Но если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры — единственный, кто будет в безопасности, я попытаюсь убить его. В спину, как угодно. Если малыш перестанет быть собой, став тем, кем его делала эта тварь!.. Я схожу с ума, Одиссей!.. Тебе не понять...»