Сержанту никто не звонит - Врочек Шимун

...Я поклонился тогда. Поклонился и – вышел прочь.

Мои утешения... к дьяволу их и меня вместе с ними!

Дурак.

...– Вот ты где, Якоб.

Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу – бархатному, с характерным выговором – окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо – роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза... в руках псалтырь.

Отец Игнатий, испанец.

– Святой отец, – склонил голову я, – благословите недостойное чадо свое...

– Заткнись.

Я утратил дар речи.

– Что?! – когда обрел.

– Заткнись, – повторил святой отец ласково. – Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом... Но ерничанья – не потерплю. Встать!

Я не успел сообразить, как оказался на ногах.

– Прими благословение, сын мой, – голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами... Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца... Да, он мог быть солдатом – пока ноги были одинаковой длины. Впрочем...

– Голову ниже, осел! – зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.

– Паск вобискум, сын мой!

Дохнуло благостью.

...Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием – не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям... Не скажу, что стал больше любить его – зато начал уважать.

С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек – о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но – хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы... Что помыслы?

Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки – он так любил свое золото, смешной старый чудак... Разве то были – помыслы?!

Дела.

...Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.

– Хороший человек Якоб, – сказал святой отец, – Я искал тебя.

– Зачем?

– Чтобы напомнить о долге.

– Перед Господом? – я криво усмехнулся. – Господь забрал сына у моего дру... моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив – и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум... Я больше не вижу в его глазах воли... Сильные не гнутся – они ломаются.

– Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге – не твоя забота.

– Я – не ропщу.

– Герцог ропщет, – просто сказал Игнатий. – Иди к нему.

Джерардо!

– Вытащи его, швейцарец... Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него – посланец Того, кто отнял сына... Иди, черт тебя подери! – крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: – Это – твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе...

И я пошел. Не потому, что я хороший человек... Потому что я – хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.

...– Оставьте меня в покое.

Здесь странное эхо: в покое, кое, кое... упокое... Стены из пористого камня, местами – гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый... а мрачно – как в могиле.

Кое, кое... упокое...

Не хотел бы я здесь ночевать.

Джерардо!

...Сумерки, холодные альпийские сумерки... Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней – две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо – рослые, но странно сутулые – словно под открытым небом им уже неуютно...

– Еле успели, чтоб ее...

– Еще бы чуть-чуть.

– Голова тяжелая, братцы... И не пил даже!

Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти – веселье в долг, сами не верим... Чудо!

На дне клетки, которую держит младший из них – почти мальчишка, но рослый и широкоплечий – лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка...

Кажется, что птица спит.

...– Оставь меня в покое, Якоб, – устало сказал герцог. – Пожалуйста. Иди куда-нибудь... к дьяволу, к богу... к этому сладкоречивому испанцу... как его?

– Игнатий Родригес.

– Дурацкое варварское имя!

– Он направил меня к вам, мой синьор.

– Чрево христово, Якоб! Направил тебя? Зачем? Поговорить о боге?!

– Не думаю, мой синьор, – сказал я. – Я плохо в этом разбираюсь. Много хуже, чем в богохульстве...

Кинжал оказался у моего горла раньше, чем я успел вдохнуть.

– Ты много на себя берешь, швейцарец, – проскрипел герцог. – Ты много на себя...

– Да.

– Что – да?! – заорал герцог. – Сын шлюхи! Что ты хочешь сказать этим чертовым «да»?!