Слово шамана - Прозоров Александр

На следующее утро Тирц проснулся от холода. Нутряного пронизывающего холода, от которого не могли спасти ни тонкие белые стены палатки, ни две попоны и медвежья шкура, брошенные на снег, ни такая же шкура, лежащая сверху, ни шаманка, вытянувшаяся рядом с ним. Рабыня поступала так почти всегда, когда ему приходилось отдавать свою кровь — грела своим телом. Рабская преданность…

На самом деле, конечно, ей просто некуда было бежать. Она не могла вернуться в свой род, где ее сразу найдут. Да запуганный тамошний мурза сам первый притащит назад взятую десять лет назад грязную колдунью!

Куда еще могла податься шаманка? Шляться бездомной, вечно голодной побирушкой? Сколько месяцев она так протянет? Скорее всего, только до осени — до первых холодов. Как только в степи ударят заморозки — она околеет ближайшей ночью. Уж лучше спасаться от холода…

Тирц с внезапной ясностью осознал, что все его мысли возвращаются к одному и тому же, резко встряхнулся, откинул край шкуры и выбрался из палатки наружу.

Светало. Солнце, пока еще скрытое в искрящейся морозной дымке, только-только выбиралось из-за горизонта. Изо рта, тут же оседая на ворсе малахая мелкими капельками, вырывался густой пар, чуть вдалеке бродило два пегих коня. А может — лошади. Хотя, скорее всего, мерина — жеребцов татары недолюбливали. Во всяком случае — в походы на них не ходили. Разве только Девлет-Гирей выпендривался, да еще один-два мурзы. Впрочем, какая разница? Главное, что вчера степняки разорили русские чересседельные сумки и вдосталь насыпали своим скакунам золотистого ячменя — приговаривая, впрочем, что это очень вредно для лошадиного брюха. Колики от чистого зерна у них случаются.

Поежившись, Тирц двинулся к ручью, вокруг которого вчера разгорелся смертный бой. Холодная ночь заметно изменила казавшийся ввечеру страшным пейзаж: почти черные и неимоверно парившие лужи крови стали просто бурыми пятнами, скорчившиеся в предсмертной муке люди превратились в подобие изваяний — выпученные зрачки покрылись изморозью, на бровях и ресницах осел иней. Никто не ползал, не выл, не молил о смерти, как о последней милости: все подернулось мирной благодатной тишиной.

Впрочем, физика интересовали не люди. Пересеча вчерашнее поле боя, он остановился за спиной голема. Тяжело вздохнул.

Разумеется, как ни был массивен глиняный человек, как долго он ни сохранял свою изначальную температуру — но мороз добрался и до него. Влажная глина превратилась в камень, в единый прочный неподвижный монолит. Нет, голем не умер — да и как может умереть и без того мертвая глина? Но теперь до самых оттепелей он стал безнадежно неподвижен. Замерз — а вместе с ним неистребимые муки холода испытывал и его отец.

Может, вместо того, чтобы мучиться еще не меньше полумесяца, испытать однократную, но короткую боль?

Тирц развернулся, направился к стрельцам.

Разумеется, татары успели собрать у них все оружие. В том числе и пищали. Сами степняки подобным оружием не пользовались — лук легче, дальше стреляет, да и с коня с него бить удобнее. Но европейские купцы в Балык-Кае, Кырык-Оре и Солхате охотно покупали боевое оружие всех видов. Почти три тысячи пищальных стволов — целое богатство. А вот берендейки с патронами грабителей не заинтересовали — куда их девать?

Русский открыл одну берендейку, выкатил на ладонь четыре бумажных свертка с пороховым зарядом и свинцовыми пулями. Потом заглянул в другую, третью… И махнул рукой: чтобы собрать порох для хорошего взрыва пришлось бы разворошить патроны всего стрелецкого отряда. Тирц заподозрил, что весна с неизбежными оттепелями наступит раньше.

Он повернул обратно, и вскоре вернулся в лагерь.

Здесь уже наступало утро: татары поднимались, отряхивались, ходили проверять коней, резали солонину, обильно присыпая ее трофейной солью с перцем. Сотники отправляли разъезды сменить ночную стражу. Дымком пахло только от палаток — двух на весь лагерь. Это нукеры пытались согреть воду для бея и шаманка запекала для своего хозяина шмат лошадиного мяса.

— Рад видеть тебя, Менги-нукер, — Девлет-Гирей вышел из палатки одетым только в тонкие шелковые шаровары и овчинную душегрейку. — Ты ходил на поле боя?

— Да, — кивнул Тирц. — Увидеть его вчера мне не удалось.

— Это была великая битва, Менги-нукер! Теперь нам не стыдно возвращаться в Крым. Есть чего показать Кароки-мурзе, чем похвалиться перед беями, что сменять у купцов на звонкое серебро.