Томление - Сандему Маргит

Весть о смерти близких во время чумы потрясла Сесилию. Она искала общества Александра Паладина, но увиделась с ним лишь пару раз за последние месяцы, да и то бегло. Но она твердо знала, что он во дворце и позаботился о том, чтобы фрейлина госпожи Кристен не очень-то нападала на гувернантку.

Хотя надо сказать, что обидеть такую девушку, как Сесилия, было непросто. И все же ей приходилось быть настороже.

Однажды она позвонила в колокольчик двери графа, который жил совсем рядом с королевским дворцом. Дверь ей открыл слуга, с некоторым удивлением пригласивший девушку войти. Он попросил ее подождать немного, затем за дверью послышался шепот, и в комнату вошел Александр Паладин, — как раз в тот момент, когда она уже подумала, что совершила глупейшую ошибку, пожаловав в этот дом.

Она рассказала Паладину о цели своего визита. Ей так недостает здесь друзей, и она очень хотела поговорить с кем-нибудь в этой чужой стране. С кем-то, кто мог бы понять ее.

Он пригласил ее в богато убранный салон, где они просидели и проговорили полдня, не заметив, как наступил вечер. Сесилия рассказала графу о своей семье и выговорилась, наконец, полностью, поведав о своем горе и скорби о трех погибших во время эпидемии. Александр же рассказал ей о своем детстве, загубленном тиранической любовью его матери к нему, ребенку; однако о своей взрослой жизни он умолчал. Затем разговор коснулся искусства, литературы, и Сесилия с удовольствием отметила про себя, что узнала много нового, тогда как граф признался ей, что изумлен ее знаниями и способностью разбираться в самых различных вещах.

Потом она с ужасом спросила, который сейчас час.

— Я отняла у вас столько времени! — воскликнула она.

Но он воспротивился этому.

— У меня? Напротив, фрекен Сесилия!

В замешательстве она поблагодарила его за гостеприимство и поспешила во дворец.

Кирстен Мунк однажды заметила Сесилии:

— Похоже, вы хорошо влияете на моих детей, фрекен Мейден. Только не думайте, что это дает вам право на какие-то привилегии! Мне вовсе не нравится ваш вызывающий тон в разговорах с моей фрейлиной. Другую бы я уволила. Но вам я хочу дать совет: будьте более осмотрительны в выборе покровителей, фрекен Сесилия!

И она вышла из комнаты, шурша своим платьем, а Сесилия в изумлении смотрела ей вослед.

В усадьбе Гростенсхольм Ирья держала на коленях Кольгрима и безуспешно пыталась втолкнуть в него еду. Ему было уже около года, и это был крупный и капризный мальчуган. Справиться с ним было очень тяжело, ибо его воля подавляла всех остальных. Чувством юмора он не обладал, воспринимая все сердито и зло.

Прядки спутанных волос спадали ему на лоб, над желтыми глазами, но волосы на теле почти уже все выпали. Хотя до сих пор можно было содрогнуться, посмотрев на его необычное лицо. Но все же Кольгрим был уже не такой безобразный, как при рождении. Нет, страх вызывало теперь нечто другое, отталкивающее, — то злое выражение, что выступало на его лице, оно не было конкретно связано с чертами лица. Тенгель тоже был страшным, но улыбка делала его привлекательным. В Кольгриме же не было ни тени привлекательности.

И возможно, именно поэтому он вызвал к себе такое сочувствие Ирьи.

За ним попеременно ухаживали Лив и Ирья, ибо он был способен вымотать любого человека за какие-нибудь несколько часов. Даг был занят работой, и хотя он тоже пытался приголубить своего единственного внука, но женщины замечали, что он с явным чувством облегчения выходил из его комнаты.

Таральд никогда не наведывался к ребенку.

Он начинал дрожать, как испуганный конь, при одном взгляде на своего сына. Он словно никак не мог уразуметь, как это столь романтическая любовная история завершилась появлением на свет такого уродца. В свободные минуты он ходил на могилу Суннивы или работал как сумасшедший, приумножая богатство имения. Лив очень беспокоилась о нем, он так себя истощал, а Гростенсхольм вовсе и не нуждался в таком рачительном хозяине: дела шли прекрасно. Якоб Скилле заботился об имении, но все же он не слишком вникал во все тонкости большого хозяйства. А Даг вообще никогда не интересовался делами усадьбы. Так что таланты Таральда пришлись весьма кстати.

С Кольгримом было необычайно трудно установить контакт. Мальчик был угрюм, молчалив, никогда никому не улыбался. Глаза его строго, даже злобно смотрели на взрослых. Если ему что-то не разрешалось, — например, самостоятельно взбираться по лестнице — то он впадал в бешенство, начинал кричать, и эти хриплые крики разносились далеко вокруг. Нет, он не плакал, не капризничал: он именно вопил, словно бы это был рев быка.