Валькирия - Семенова Мария Васильевна

И помстилось внезапно: не кору – мою кожу проткнуло пущенное остриё! Так глумятся над связанным пленником, за которого некому постоять. Видение нагого израненного тела мелькнуло перед глазами… Я шагнула к парню, перехватила занесённую руку:

– Что творишь! Вот тебе тын, столпие мёртвое, в него кидай.

Я испортила ему третий бросок, и он разобиделся. Подобрал нож, фыркнул и вновь повернулся к берёзе, нарочно у меня на глазах. Тогда я взяла его за локти и приложила о дерево. Не сильно, так, чтобы на миг задохнулся. Вокруг нас мигом замолкли, невозмутимый Молчан и тот поднял шерсть на загривке. Я подобрала гусей и пообещала:

– Гляну потом, ещё попортишь – шею сверну.

Он обрёл дыхание и закричал вслед, когда я была уже в двадцати шагах. Я не помню, что именно он кричал. Что-то срамное, скверное про меня и варягов. Нежату зачем-то приплёл и Славомира. Да. От подобного я всегда будто глохну и не могу потом вспомнить обидевшие слова, да и не для чего, если подумать. Что ковырять коровью лепёшку, перешагнуть её или с дороги убрать.

Ярун метал глазами туда и сюда, от своих не хотел отбиваться и со мной ссориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся к парню и сгрёб в охапку, загораживая собой:

– Зимка, не тронь!..

Он говорил потом, ему показалось, я поднимала руку к ножнам. Это он зря. Не так скора я была на расправу. Я умела драться и синяков, верно, наставила бы, но уж ножом…

Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала:

– Ешь, солнышко, да иди поскорее.

Она уже разложила на лавке новенькую рубаху, клетчатую понёву и весёлые зелёные бусы. Я ответила с тяжёлым предчувствием ссоры:

– Не пойду… радости нет.

До света сидеть нос к носу с обидчиком – этак недолго и всю беседу испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почему не пожалела кулаков за Злую Берёзу?..

Я ждала крика, но мать тихо всплеснула руками и села на лавку. Сейчас заплачет: за что, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь. И то уже вон сколько седины в голове, зачем добавлять. Но не успела я раскрыть рот, как передо мной злым лешачонком встала Белёна, затопала:

– От сватов в лес бежишь, одного Молчана целуешь вонючего! Тебя зная, на меня кто поглядит? Тебя по матери берут, по отцу, а нас по тебе!

– Что? – спросила я, собираясь дать подзатыльник, и тут мать закричала тоже:

– Права Белёна! Права!..

Младшие сестрёнки дружно заревели, а мать продолжала:

– В доме живёшь, а о доме не думаешь! О себе об одной, бессовестная!..

Любимое у неё это было слово – бессовестная. Отвечать я не стала. Да что отвечать. Безмерная усталость навалилась разом, сковала во рту язык. Я дёрнула с гвоздя шубу и вышла за дверь. Шуба была когда-то взята у медведя, боровшегося в малиннике с дедом Ломком. И когда я легла в клети и закуталась, показалось – обнял дедушка, погладил по голове…

Другая моя сестрица, родившаяся Белёне вослед, вовсю тянула за ней. Тоже прикладывала бодягу к щекам, чтобы жарче горели. И тоже фыркала на меня, если рот ничем не был занят. Морошка, впрочем, ей нравилась. И голубица, которую я носила из леса. И земляника, выдержанная в меду. Самый пакостный возраст: женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и в помине.

Меньшие были не таковы. Может, до времени. А может, не зря говорят люди – доброй души на торгу не прикупишь. Я уже засыпала, когда рядом шевельнулся Молчан и от двери дополз шепоток:

– Да спит она…

– Не спит, сопела бы, если б спала.

Они заспорили громче, и я подала голос:

– А ну, это кому там неймётся?

Сестрёнки мышатами брызнули вон, потом вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу:

– Ладно уж… Чего надобно, стрекозки?

А честно сказать, было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и перед всеми виновна, сама себе не мила. Одного хотела: заснуть, про всех позабыть и меня чтоб все позабыли. И на вот тебе, бежит котёнок пушистый, катится колобком, мурлычет, в ногах трётся доверчиво… не сапогом же его.

Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то знала – не ночлежничать сюда забрались.

– Ну? – встряхнула я обеих и пощекотала сквозь шубу. – Почто спать не даёте?

Они залились, как два бубенца. Поняли, сестрица грозная не прогонит. Маленькая выглянула из шубы, как из норы, глазёнки блестели:

– Баснь расскажи!..

Ну, так я и думала. Я ответила тем же таинственным шёпотом:

– Какую вам, луковки?

Они потолкали друг дружку, потом разом выдохнули:

– Страшную!

А сами на всякий случай прижались ко мне потеснее.

– Жила-была девка, – тихонечко повела я дедушкину любимую баснь. – Звали её Пригляда. А была Пригляда красавица…

Младшая немедленно перебила:

– Как Белёна?

Я отмахнулась:

– Куда Белёне… Так вот. Пошла раз Пригляда с подружками сеять репу на дальней пожоге… Зимой озоровали там лютые волки, а водил тех волков зеленоглазый бирюк-одинец, а и не брали его меткие копья, не язвили стрелы калёные. Даже заговором унять никто не умел. То-то Пригляда с девками страху набрались, пока дошли! Одни шли, без парней. У них там репу тоже сеяли раздевшись, затем чтобы земля приняла женскую силу и хорошо родила…

Сестрёнки крепко держались за меня в темноте. Только про волка к ночи и говорить, да что поделаешь, начала, надобно кончить.

– Стали они сеять, а страх тем отгоняли, что завели песню погромче. И вдруг смотрит Пригляда – идёт к ней из чащи добрый молодец и улыбается, а у самого на плечах плащ серого меха и глаза зелёными искрами посверкивают!.. Подружки как глянули, как завизжат, как наутёк порскнут!.. Пригляда за ними, да трёх шагов не пробежала, обмерла с перепугу, ножки резвые подломились. Много ли времени минуло, открыла глаза – лежит себе никем не обижена и даже рубашкой прикрыта, а вокруг никого, а по всему-то полю волчьи следы… С той поры сделалась Пригляда задумчива. Поняла – полюбил её одинец, свататься приходил…

Наверное, я долго молчала. Младшая подёргала за руку:

– Не томи, Зимушка! Дальше-то что?

– А вот что. Ушёл и как сгинул, не видел его больше никто и не слышал. А санным путём заслал сватов жених богатый, Пригляду и сговорили, опомниться не поспела. Привезли её во двор к жениху, и только вошла, глядь – лежит под забором сер волчище, на шее цепь крепкая, а перед носом миска с помоями…

Старшенькая не выдержала, ойкнула. Младшая заползла мне на колени.

– Жених-то и говорит ей: потешимся, собак пущу на него. Смолчала Пригляда, а сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла, от жалости всю боязнь растеряла. Он руку ей лизнул – и скок через тын. Утром хватились, ан метель загуляла – какая ловля, какие следы! Добро, стали ладить свадебный пир. Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут…

Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства.

– И вот тут, только хотел было жених Пригляду поцеловать, завыло за стенами, заплакало. Злые псы хвосты поджали, под лавками спрятались… Оттолкнула Пригляда немилого и как кинется в дверь, в самую заметь, в одной рубашечке браной, без рукавичек, без шапки…

Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая всё же решилась:

– Ну, Зимушка, дальше-то что? Не замёрзла Пригляда?

– Мёрзнуть не больно, – сказала старшая рассудительно. – Как будто заснёшь.

Я покрепче прижала к себе сразу обеих, в точности так, как меня саму когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха и темноты.

– Бежала, бежала Пригляда… не стало ей моченьки, сапожки в снегу потерялись, платьице об острые сучки изорвалось. Стала уже её метель укрывать пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышит Пригляда, окликает её голос знакомый, отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула, согнала смертную дрёму… Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на руки поднимает…

– Это ей во сне приблазнилось? – спросила старшая.