Какие чувства связывали Акакия Башмачкина с его шинелью - Емец Дмитрий

В эпилоге повествователь нигде не дает увериться читателю до конца, что мертвец-грабитель - именно Башмачкин. Только в одном месте он прямо говорит, что тихая смерть героя не окончит "бедной истории", что суждено Акакию Акакиевичу "несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за непремеченную никем жизнь" (2, т.3, 132). Но сказав это, повествователь отстраняется от дальнейшего комментирования событий, предпочитая "спрятаться" за говор молвы.

Городские слухи - прием, переводящий повествование не только на грань реального и фантастического, но и на грань мифологизации. Миф о мертвеце творит многоликая, неиндивидуализированная толпа: какой-то будочник, какие-то два его товарища, какие-то "деятельные и заботливые люди" (2, т.3, 135). Мифологизация финала усиливает фантастический эффект повествования.

Более того, она провоцирует его многооосмысленность, вызывая ассоциции социального, психологического, бытового характера и у современников Гоголя, и у исследователей его творчества. Например, Г.Волконский, попечитель С.-Петербургского учебного округа, понял финал "Шинели" в чисто бытовом плане: воры распространили слух о мертвеце и пользовались его маской (47,102). А Граф А.Г.Строганов, губернатор Петербурга, считал, что привидение на мосту тащит "просто с каждого из нас шинель", то есть чувствовал в этом образе социальную угрозу. (14, 194)

Не случайным является и то, что с Башмачкина сняли шинель люди с "усами" (2, т.3, 125). Это определяет их как военных. В одном из рассказов Ф.В. Булгарина петербургская барышня пишет провинциалке: "здесь ни один штатский не носит усов" (11, 205) В.Л.Комарович считает, что за одни "усы" повесть еще раз обсуждалась на цензорском комитете (37, 686). Писатель настойчиво повторяет черты грабителей Башмачкина, только придает им гиперболичность: ночное приведение, прогуливающееся в районе Коломны, было "высокого роста", носило "преогромные усы" и своим кулаком, какого и "у живых не найдешь", останавливало всякую деятельность. В финале повести выстраивается цепочка образов: грабителей Башмачкина, напоминающих приведения, мертвеца-чиновника, наконец, привидения с "преогромными усами". В этом как бы намечается эволюция одной и той же темы призрака, хотя и оформленной в разных образах. Этот художественный образ построен на основе внутрисюжетных перекличек и связей. Ему свойственны переходы из чисто реального в фантастический план, что увеличивает потенциал его иносказательности. Эта особенность структуры художественного образа позволяет сопрягать в нем противоположное, разномасштабное и несоизмеримое. Распадение же одного образа - образа мертвеца, призрака, привидения на несколько автономных образов делает его более символическим и гибким.

Писатель сдвигает пространственные пропорции в описании реально-бытового ночного пейзажа городской окраины, когда Башмачкин в новой шинели возвращается домой после пирушки. В описании реально-бытовой план граничит с фантастическим. Городская замкнутость вдруг превращается в безмерное пространство, глухие темные уединенные улицы, где ни души, вдруг сменяются бесконечной площадью, "которая глядела страшною пустынею" (2, т.3, 125). Так возникает метафора как бы размыкающая границы этого и того света, когда этот свет странно пересекается с тем: "Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшей на краю света" (2, т.3, 125). Площадь представляется герою необозримым морем, зыбким, опасным, неверным. С дрогнувшим сердцем, с предчувствием чего-то дурного, ступает Акакий Акакиевич на площадь, где и происходит уже известное трагическое происшествие.

В реально-бытовой зарисовке писатель не случайно прибегает к гипеболизму. Один грабитель сказал г р о м о в ы м голосом: "А шинель-то моя!", а другой "приставил ему к самому рту" кулак с чиновничью голову, промолвив: "А вот только крикни!" (2, т.3, 125). Оправившись через несколько минут, Башмачкин стал звать на помощь, но голос его "не думал долетать до конца площади" (2, т.3, 126).

Казалось бы, бытовая сцена ограбления Акакия Акакиевича подана автором как нечто фантастическое, ирреальное, противоречащее всем законам логики. Этой сцене противостоит финал повести, в котором нереальный сюжет (похождения мертвеца) подкреплен реальными, подчеркивающими конкретную городскую географию деталями: Кирюшкин переулок, Калинкин мост, район Коломны, Обухов мост.