В мгновение ока - Брэдбери Рэй

— А вот этого не надо, фон Зайфертиц. Я пока еще не путаю сексуальные фантазии с перископом. Ровно минуту назад потолок заглотил длинную медную трубку, верно?!

Фон Зайфертиц взглянул на свои огромные часы весом с фунт, понял, что обязан уделить мне еще полчаса, со вздохом бросил сигарету на пол и затоптал начищенным ботинком, а потом щелкнул каблуками.

Вам доводилось слышать звук мяча, отбиваемого настоящим профи, таким, например, как Джек Никлаус?^[5]Бамм! Ручная граната!

Именно такой звук издали штиблеты моего германского друга, когда он щелкнул каблуками в знак приветствия.

Кр-р-рак!

— Густав Маннергейм Аушлиц фон Зайфертиц, барон Вольдштайн, к вашим услугам! — Он понизил голос. — Unterdersea-лодка^[6] …

Я думал, он скажет «Doktor». Но нет:

— Unterdersea — лодка; командир.

Собрав последние силы, я поднялся с пола.

Еще раз Кр-р-рак! — и…

Перископ как ни в чем не бывало заскользил с потолка вниз; такой безупречной фрейдистской сигары я не видел ни до, ни после.

— Такого не бывает, — вырвалось у меня.

— Я тебе когда-нибудь лгал?

— Сто раз!

— Ну уж, — он повел плечами, — разве что самую малость, для пользы дела.

Шагнув к перископу, он рывком опустил две рукояти, зажмурил один глаз, другим жадно припал к окуляру и стал медленно обшаривать видоискателем кабинет, кушетку, а потом и меня.

— Первая, огонь! — раздалась команда.

Вроде бы я даже услышал пуск торпеды.

— Вторая, огонь! — приказал он.

И в бесконечность устремился еще один неслышный, невидимый снаряд.

Меня швырнуло на кушетку, словно от прямого попадания.

— У вас, у вас! — бессвязно повторял я. — Это! — Мой палец ткнул в сторону медного прибора. — Тут. — Рука похлопала по кушетке. — Почему?!

— Сидеть, — скомандовал фон Зайфертиц.

— Сижу.

— Лежать.

— Что-то не хочется, — выдавил я.

Фон Зайфертиц повернул перископ так, чтобы видоискатель, зафиксированный под углом, глядел на меня в упор. В этой остекленелой холодности сквозило зловещее сходство с ястребиным взглядом самого хозяина.

Голос, звучавший из-за перископа, отдавался эхом.

— Надо понимать, ты спрашиваешь, э-э-э, как вышло, что Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн, покинул холодные океанские глубины, бросил дорогой его сердцу боевой корабль, бороздивший Северное море, оставил разбитое, униженное отечество и превратился в доктора с Unterdersea — лодки…

— Раз уж вы упомянули…

— Я никогда ничего не упоминаю! Я заявляю. А мои заявления — это боевые приказы.

— Похоже на то…

— Молчать. Откинуться на спину.

— Немного погодя… — Я еле ворочал языком.

Он щелкнул штиблетами, а пальцы правой руки пауком поползли в верхний карман пиджака, чтобы извлечь еще один, четвертый, глаз и с его помощью окончательно пригвоздить меня к месту — поблескивающий тонкий монокль вписался в глазницу, как крутое яйцо в рюмку. Меня передернуло. Теперь монокль составлял единое целое с его взглядом и обстреливал меня ледяным огнем.

— Это еще для чего? — спросил я.

— Болван! Для того, чтобы закрыть зрячий глаз, чтобы не видеть ни одним глазом и высвободить интуицию!

— Вот оно что, — сказал я.

И он начал свою речь. Тогда до меня дошло, что он долгие годы сдерживал, подавлял эту потребность и теперь уже не мог остановиться, начисто забыв обо мне.

Кроме того, в ходе этого монолога произошла странная штука. Пока я кое-как поднимался с кушетки, герр Doktor фон Зайфертиц стал ходить по кабинету кругами, а его длинная, тонкая сигара выпускала перистые облачка дыма, которые он изучал, словно белые пятна в тестах Роршаха.^[7]

Каждый раз, когда его подошва касалась пола, он произносил очередное слово, которое укладывалось вместе с другими в тяжеловесную конструкцию. Время от времени он останавливался, и тогда одна нога застывала в воздухе, а очередное слово оставалось за зубами, чтобы можно было его повертеть во рту и распробовать на вкус. Вскоре подошва опускалась, с языка слетало подлежащее, немного погодя — сказуемое, а за ним, глядишь, и дополнение.

И так до тех пор, пока я сам, покружив по кабинету, не рухнул в кресло, потеряв дар речи от увиденного.

Герр Doktor фон Зайфертиц вытянулся на собственной кушетке, сплетя на груди паучью сеть из своих длинных пальцев.

— Не так-то просто списаться на берег, — прошелестел он. — Бывало, ощущал себя как медуза на снегу. Или как осьминог, выброшенный из воды, но хотя бы со щупальцами, а то и как лангуст, из которого высосали все соки. Однако за долгие годы я обрел хребет, затесался в сухопутную толпу и отступать не собираюсь.