Дождь над океаном (сборник) - Бушков Александр

Это хорошо, что в местной тюрьме, подумал я. Нужно немедленно его увидеть. Лучше ошибиться, чем проморгать. Убита беременная. Беременность это ребенок, а дети… Все, что связано в этом городе с детьми, пусть даже не родившимися, заслуживает внимания. Правил игры нет, я волен устанавливать их себе сам. И все тут. И пусть я потом буду выглядеть дураком…

Я тут же позвонил Зипперлейну из своей комнаты. Моя просьба насчет тюрьмы особенного восторга у него не вызвала, скорее наоборот, он немного обиженно напомнил, что от него требовали соблюдать полнейшую секретность, а о какой секретности может идти речь, если я собственной персоной заявлюсь в тюрьму? Я постарался объяснить ему деликатно, что старше его по званию, обладаю определенными полномочиями, а обстоятельства и условия игры могут меняться, и я уверен, что это как раз тот случай…

Он согласился. Что ему оставалось? После короткого раздумья я вставил обойму и сунул пистолет в карман. Вышел из комнаты, из дома, из сада, пошел по тихим, по шумным улицам. Настроение было сквернейшее. Мне не привыкать терять друзей, но гибель Лонера и Некера случилась словно бы не по правилам, она была неправильная, стояла особняком от всего, что до сих пор скрывалось за стандартными формулировками «погиб при исполнении служебных обязанностей»…

Вскоре я вышел к условленному месту и увидел голубую малолитражку Зипперлейна.

— Итак, комиссар? — спросил я, усевшись рядом с ним. В профиль он еще больше напоминал печального коршуна.

— Мы едем в тюрьму, — обнадежил он. — Надеюсь, у вас серьезные основания нарушать правила игры?

— Как бы вам вообще не пришлось отказаться от правил игры, — сказал я. — Под личиной дурачка-репортера я много не наработаю (я не сказал ему, что и так уже раскрыт). Нет, я не Собираюсь вешать на грудь табличку со своей фамилией и должностью, но что-то мне нужно менять… Как вы расцениваете историю с Тампом?

— Обычная житейская драма.

— Речь идет о ребенке, пусть и нерожденном, а дети…

— Пустяки, — сказал он. Слишком поспешно сказал.

— И это позиция полицейского офицера? — спросил я. — Абсолютно немотивированное убийство, а это всегда странно…

— Как вы поступите, если окажетесь перед глухой стеной, которую невозможно обойти или взорвать?

— Поищу калитку, — сказал я.

— А если калитки нет? Мы здесь стоим перед стеной, давно разбили о нее кулаки, а кое-кто и головы…

— Понятно, — сказал я. — Вы признаете, что увидели в случае с Тампом Нечто, но боитесь, что окажетесь бессильны что-либо выяснить… Что он говорил на допросах?

— Орал, чтобы его повесили… Вот, возьмите. Сделали специально для тюрьмы.

Он положил мне на колени бордовое удостоверение криминальной полиции, украшенное моей фотографией, заверенной двумя печатями. Очередная вымышленная фамилия в сочетании со званием старшего инспектора.

— Комиссар, что вы знаете о проекте «Гаммельн»?

— То же, что и все знают, — сказал он.

— То есть?

— Знаете что, поговорите вы об этом с мэром. Родилась эта светлая идея в его аппарате, они сами запрягли ученых и курировали всю работу до завершения проекта. Разумеется, в контакте с вашей Коллегией, как вы знаете.

Я ничегошеньки не знал, но не рассказывать же комиссару, что мне всего лишь подсунули альбом газетных вырезок о чудесах города и краткое изложение ученых дискуссий. Я и понятия не имел, что существуют некие проекты. Честно говоря, с таким я еще не сталкивался. Скрывать от офицера моего ранга материалы, касающиеся операции, которую ему предстоит работать, — нечто ненормальное. Значит, у Святого Георгия были на то свои причины…

Зипперлейн тормозит перед железными воротами, и створки начинают медленно раздвигаться. Тюрьма выглядит, как все тюрьмы, к сожалению, сохранившиеся еще на планете, — угрюмые здания с зарешеченными окошечками и вовсе без окон, ни клочка живой земли, сплошной бетон и асфальт, спирали проволоки по гребню высоких стен, сторожевые вышки.

Мы сдали на контроле оружие и направились к главному корпусу, экспортируемые сержантом в голубой униформе. Из вольера на нас залаяли здоровенные овчарки. Каждый раз испытываю досадный стыд и мучительную неловкость, шагая по этим коридорам. Немало народу попало сюда в результате моих трудов, но от этого не легче — всегда кажется, что мы работаем плохо, что все, кому надлежит здесь сидеть, еще сюда не попали…