Телечеловек - Кашшаи Ференц

* * *

Боюсь, что мне так и не удастся вспомнить, о чем мы беседовали с Ливенсом по пути в театр. Помню, госпожа Ливенс ехала в машине Лиан. Несомненно, Лиан нарочно так устроила. Интересно, удастся ли хотя бы в антракте остаться с ней наедине? Необходимо как-то успокоить ее. А, впрочем, что значит успокоить? Разве симптомы нашего разрыва не появились задолго до всей этой истории? Конечно, я любил ее… Почему же все получилось так нескладно? Так и не сумели наладить нашу жизнь…

…Когда, подъехав к театру, я вышел из машины, у меня было довольно постное выражение лица. Пожалуй, правильнее было бы сказать, что на нем лежала «печать мрачной торжественности». Так выразился один доброжелательный и беспристрастный журналист, репортаж которого мне довелось позднее прочитать. Машина Лиан остановилась у служебного входа — им обычно пользовались артисты. С госпожой Ливенс мы договорились встретиться в ложе бенуара.

В фойе театра, куда мы вошли вместе с Ливенсом, невольно бросалась в глаза какая-то настороженность и вместе с тем приподнятость. Атмосфера, царившая в театре, ничем не напоминала обычную, когда подавляющую часть публики составляют изысканно одетые в вечерние туалеты пары, чинно разгуливающие по фойе. Сегодня театр заполнила оживленная, шумная молодежь. Даже я отметил, что, пожалуй, здесь можно было увидеть подлинных представителей масс. Молодежь, не признавая никаких церемоний, тесным кольцом окружила нас и, восторженно приветствуя, громко аплодировала. Ливенс с воодушевлением отвечал на приветствия, улыбался, махал руками, время от времени торжествующе поглядывая на меня.

Затем молодые люди учтиво расступились, пропуская нас вперед. По широкой лестнице, устланной пурпурной дорожкой, мы беспрепятственно поднялись в бельэтаж, отделанный деревянными панелями и ярко освещенный канделябрами. И только когда Ливенс предупредительно распахнул передо мной дверь ложи, я вспомнил, что даже не знаю названия его пьесы. Интересно, сколько в ней актов?

До начала спектакля оставались считанные минуты. Войдя в ложу, я вдруг почувствовал себя политическим деятелем, который только что возвратился на родину после длительной эмиграции и неожиданно узнал, что стал главой государства. Взрыв аплодисментов, которым было встречено мое появление, убедительно свидетельствовал о том, что внимание всего зрительного зала приковано к нашей ложе. Взволнованный и немного оглушенный, я не сразу заметил, что рядом сидит Дотти Скотт. Она тепло поздоровалась со мной, затем приветливо, как старому знакомому, кивнула Ливенсу. Мне захотелось как-то ободрить ее:

— Право, я весьма сожалею, Дотти…

Дотти расправила платье на коленях.

— Спасибо, профессор, ваш адвокат оказался очень опытным. Такой умница, очень активный, а главное, так близко к сердцу принимает дело Нилла! Я ему доверяю не меньше, чем вам!

«Ага, «мой Бирминг» подыскал для Нилла и адвоката!»

— Вы знаете, — продолжала Дотти, — он считает обвинения, предъявленные Ниллу, смехотворными и утверждает, что судебное разбирательство неминуемо обернется против самих же обвинителей.

Я так и не решился спросить, в чем обвиняют Нилла, — уж если «я» нашел ему адвоката, то непременно должен знать, за что он арестован. Меня — вот уж не ожидал! — даже в краску бросило. К счастью, свет в зрительном зале вдруг погас, и все погрузилось в спасительную темноту,

Случись кому-нибудь спросить меня о содержании пьесы Ливенса, которая шла в тот вечер, я попал бы впросак. Ставили «Дальнюю поляну». Драматург и постановщик спектакля как бы задались целью оказать на зрителя скорее эмоциональное, нежели интеллектуальное воздействие.

Во время спектакля мною овладело состояние, которое я обычно испытывал, слушая музыку. Нахлынувшие чувства рождали воспоминания, мысленно воскрешая картины прошлого. Возможно, подобное восприятие искусства не доставляет наивысшего художественного наслаждения, но, да простит мне Ливенс, на этот раз я не был расположен внимательно следить за событиями на сцене. Основная тема пьесы — романтическая любовь, зародившаяся где-то на затерянной лесной поляне и потом забытая. В поисках утраченного счастья герои пробираются сквозь непроходимую лесную чащу, призванную символизировать саму гущу жизни. Меня несколько удивил выбор именно этой пьесы для вечера, который закончится политическими выступлениями. Видимо, Ливенс еще не успел написать политической «пьесы под идейным воздействием «репродуцированного Бирминга». Однако, возможно, я слишком утрирую и все обстоит совсем не так.