Из воспоминаний Ийона Тихого - Лем Станислав

Я заверил его, что так оно и есть. Влипердиус извинился, что не может, увы, сопровождать меня, показал мне дорогу и попросил зайти к нему на обратном пути.

Я спустился по лестнице, миновал широкую веранду и очутился на посыпанной гравием площадке. Вокруг простирался парк со множеством цветочных клумб и изящных пальм. В пруду плавала стайка лебедей; одни пациенты кормили их, другие играли на разноцветных скамейках в шахматы и мирно беседовали. Я медленно шел по дорожке; вдруг кто-то окликнул меня по имени. Обернувшись, я оказался лицом к лицу с совершенно не известным мне индивидуумом.

– Тихий! Это вы?! – повторил незнакомый субъект, подавая мне руку. Я пожал ее, тщетно пытаясь вспомнить, кто бы это мог быть.

– Вижу, не узнаете. Я Проляпс… служил в «Космическом альманахе»…

– Ах, верно! Извините, – пробормотал я.

Да, конечно, это был Проляпс, тот самый почтенный линотип, что набирал почти все мои книги. Я его ценил за безотказность в работе. Он дружески взял меня под руку, и мы пошли по тенистой аллее. Игра света и тени оживляла приветливое лицо моего спутника. Я не заметил в нем решительно никаких отклонений. Но когда мы дошли до небольшой беседки и уселись на каменную скамью, он, перейдя на доверительный шепот, спросил:

– Но что вы здесь, собственно, делаете?.. Или вас тоже подменили?..

– Видите ли, я здесь по собственной воле, потому что…

– Ну, ясно! Я тоже! – перебил он меня. – Когда со мною стряслась эта беда, я сперва обратился в полицию, но вскоре понял, что зря. Знакомые порекомендовали мне Влипердиуса – и он отнесся к моему несчастью совершенно иначе. Он ведет поиски и, я уверен, скоро уже отыщет…

– Простите – что именно? – спросил я.

– Как это что? Мое тело.

– А-а, ну да… – я несколько раз кивнул, стараясь скрыть удивление. Но Проляпс ничего не заметил.

– Я прекрасно помню тот день, 26 июня, – продолжал он, помрачнев. – Садясь за стол, чтобы прочесть газету, я задребезжал. Это показалось мне странным; сами посудите, где это видано, чтобы, садясь, человек дребезжал?! Потрогал ноги – удивительно твердые, руки – то же самое; я обстукал себя и понял, что меня подменили! Кто-то решился на гнусный подлог! Я обыскал дом – ни следа; должно быть, украдкой вынесли ночью…

– То есть… что вынесли?

– Как это что? Мое тело. Мое настоящее тело. Вы же видите: ЭТО, – он звонко постучал по груди, – искусственное…

– А, в самом деле! Я как-то сразу не сообразил… понятно…

– Может, и вы тоже?.. – спросил он с некоторой надеждой в голосе; потом вдруг схватил меня за руку и ударил ею о каменную крышку стола, за которым мы сидели. Я вскрикнул. Проляпс разочарованно отпустил руку.

– Извините, мне показалось, она поблескивает, – пробормотал он.

Я уже понял, что он считает себя человеком, у которого украли тело, а так как больные очень любят, когда их окружают товарищи по несчастью, он надеялся, что то же самое приключилось со мной.

Растирая под столом ушибленную руку, я пытался переменить тему беседы, но он с любовью и нежностью начал расписывать красоты своего прежнего, телесного естества, толковал о белокурой челке, которая будто бы у него была, о своих бархатистых щечках и даже о своем насморке; я просто не знал, как от него отвязаться, уж больно глупо я себя чувствовал. К счастью, Проляпс сам вызволил меня из этого неловкого положения: он внезапно вскочил и с криком: «Ага, кажется, это ОНО!» – помчался прямо через газон за каким-то неотчетливым силуэтом. Я еще сидел, задумавшись, когда у меня за спиной послышался чей-то голос:

– Простите, можно?..

– Да, пожалуйста… – ответил я.

Незнакомец сел и неподвижно уставился на меня, словно пытаясь загипнотизировать. Долго смотрел на мое лицо и на руки с все возрастающей жалостью. Наконец глубоко заглянул мне в глаза – с таким безграничным состраданием и с такой теплотой, что я оторопел, не понимая, что все это значит. Молчание становилось все тягостнее. Я порывался его прервать, но никак не мог подобрать фразу, пригодную, чтобы начать разговор: его взгляд выражал слишком много и, однако же, слишком мало.

– Бедняга… – промолвил он тихо, с неизъяснимым сочувствием в голосе, – как же мне тебя жаль…

– Да ведь… знаете… собственно… – начал я, чтобы отгородиться хоть какими-нибудь словами от непонятного избытка жалости, которой он меня окружил.

– Можешь ничего не говорить, я все и так понимаю. Больше, чем ты думаешь. Например, понимаю, что ты считаешь меня полоумным.